— Ну да. Блаженной памяти королева Екатерина была тогда очень молода, совсем девочка. Это случилось давно. Еще до моего приезда сюда. — Сестра Агата задумалась, явно производя подсчеты в уме. А считала она не очень быстро. — Больше тридцати лет назад. Да… Так вот, разве сможет король, после всего, что было, уничтожить Дартфорд и выгнать нас на улицу?
Так, значит, те слова Екатерины Арагонской не были предсмертным бредом. Она действительно приезжала сюда еще в юности, вместе с первым мужем.
Я опустила глаза. Кровь из ранки все шла и шла, а потому работу следовало остановить. Не могла же я перепачкать эти изящные голубые и белые шелковые нити кровью.
Сестра Винифред закашлялась. Кашель у нее был хриплый, с мокротой.
Нам с сестрой Кристиной было известно, что это значит, и мы обе моментально вскочили на ноги.
— Надо ослабить на ней пояс, — предложила я.
— Нет, уже слишком поздно, — возразила сестра Кристина.
Всегда бледное лицо сестры Винифред стало пунцовым, и она упала на скамью, судорожно хватая ртом воздух и кашляя.
— Это вы виноваты, — осуждающе сказала Кристина сестре Агате. — Вы расстроили бедняжку разговорами о том, что нас выкинут на улицу. Мы здесь должны работать молча.
Та страшно возмутилась:
— Я начальница послушниц, и вы не имеете права меня критиковать.
Поднимая сестру Винифред, я сказала:
— Я отведу ее к брату Эдмунду.
Никто не попытался меня остановить. Наша начальница бранилась с сестрой Кристиной.
Я бросила взгляд на сестру Елену, которая сидела в углу и, как всегда, перебирала шелковые нити. Но она вовсе не осталась безразличной к происходящему: я увидела, как с ее щеки скатилась длинная капля.
19
Лазарет располагался с восточной стороны сада. Можно было пройти туда в обход по коридору, но, чтобы сократить расстояние, я потащила сестру Винифред через сад, не забывая при этом держаться тропинок. Бедняжка плелась рядом со мной, и мне приходилось следить, чтобы она случайно не перевернула корзинки с собранной валерианой или не ударилась головой о ветку айвового дерева. Из лазарета доносился мужской крик. Сестра Винифред вздрогнула, услышав его, но я лишь крепче обняла подругу за содрогающиеся плечи и заверила:
— Все будет хорошо.
Мы вошли в двери лазарета, и я увидела брата Эдмунда: он стоял, согнувшись над каким-то распростершимся на тюфяке человеком, ощупывая его ключицу и плечо. Я узнала Джона, нашего конюха. Рубашка на нем была расстегнута, глаза выпучены. Я возблагодарила Бога за то, что в этот день брат Эдмунд работал в нашем лазарете, а не в Стэнхаме.
— Ой, как мне больно, брат! Боженька ты мой, ну до чего же больно!
— Не богохульствуй, — пробормотал брат Эдмунд. Его пальцы прекратили ощупывать Джона. — Сейчас я вправлю тебе плечо. Потерпи: будет очень больно, но зато потом станет легче. Приготовься.
Джон неистово перекрестился левой рукой — правая безжизненно, словно плеть, лежала у него вдоль тела. Брат Эдмунд с такой силой навалился на поврежденное плечо конюха, что с головы у него при этом слетела черная шапочка.
— Не надо, брат! — в ужасе воскликнула я. Но он меня не услышал — страдальческий вопль Джона заглушил мой голос. Тело больного безжизненно вытянулось на тюфяке.
Брат Эдмунд поднялся, разгладил на себе мантию и только теперь заметил нас.
— У сестры Винифред снова приступ, — сказала я.
Брат Эдмунд стремглав кинулся к своему дубовому шкафу, в руке у него сверкнул ключ.
— Уложите ее куда-нибудь, — бросил он мне через плечо.
Я помогла сестре Винифред лечь на другой тюфяк; ее кашель тем временем перешел в хрипы. На лицо бедняжки выбилась прядь светлых волос, и я подоткнула ее под чепчик послушницы.
— Когда это началось? — спросил брат Эдмунд, энергично растирая пестиком в ступке темно-зеленые листья какого-то
