макушке валуна. И дождь прошел всего лишь позавчера, так что первые пару дней он сидел вообще без воды. Вот это круть! Вот это настоящая воля к жизни!
Я всё ломал голову: что за абсурд? На хрена им было нападать на кнорр? Жадность и дурость?
Но за Лейфом ничего подобного не замечалось.
Эйнар Прыщик – да. Этот – молокосос. Но мой бывший хирдман – мужик умный и расчетливый…
Я ломал голову и строил прогнозы, а Свартхёвди – ликовал. У Медвежонка всё просто. Он сразу заявил, что новость – отличная. Мол, оставят сконцы кнорр себе или утопят, предварительно перезагрузив часть груза на Северного Змея, это уже не так важно. И в первом, и во втором случае они пойдут медленнее, что замечательно, поскольку Северный Змей – кораблик ходкий, и настичь его непросто. А если он отяжелеет или, что вообще отлично, возьмет на буксир набитый под завязку кнорр, то это существенно приблизит его, Медвежонка, к сбыче мечт. То есть к наматыванию сконских кишок на столб.
Не правда ли, очень оптимистично?
Кнорр они не бросили. И задержались даже больше, чем мы могли надеяться. Дистанция между нами сократилась до трех дней хода. Так нам сказали в поместье, где мы остановились. Они видели Северного Змея, буксирующего кнорр, всего три дня назад.
Твердая земля, камешки колют спину… Почему-то с Ульфом она никогда не обращала внимания на все эти мелкие неудобства. Новый муж пыхтит, старается, слюна течет по бороде, вздуваются буграми мышцы под белой гладкой кожей, хрипит:
– Хорошо тебе?.. Хорошо?..
Гудрун молчит. Выдыхает резко, когда здоровенный норег наваливается на нее всем весом.
Ему кажется: она задыхается от страсти… А ей просто тяжело. И – ничего. Внизу словно все отмерло.
Лейфу – без разницы. Влить в нее еще одну порцию семени – вот о чем он думает. Если думает…
– Обними меня! – приказывает муж.
Гудрун обнимает. Под ладонями – липкая от пота кожа, под кожей – горячая плоть. Мышцы, ребра… Гудрун представляет, как входит в эту плоть холодное железо… И чувствует сладостное томление в груди. С губ срывается стон…
Муж думает: это она – от страсти, и толчки-шлепки становятся чаще. Он взрыкивает по-медвежьи и наконец изливается. И тут же отталкивается от земли, усаживается рядом, очень довольный, глядит на Гудрун сверху, скалится:
– Вижу, ты начинаешь оттаивать, моя ледышка! Когда-нибудь я научу тебя, как надо любить мужчину! Как я хочу услышать твой крик, когда в тебя входит кое-что твердое! Ты удивишься, как это бывает!
Гудрун тоже улыбается.
«Когда-нибудь я воткну в тебя кое-что твердое.
И ты тоже удивишься. И, может быть, закричишь…»
Но вслух произносит:
– Надо возвращаться. Я чувствую запах жареного мяса.
Ноздри Лейфа раздуваются…
Он изменился, Лейф Весельчак. Сейчас его никто не назвал бы Весельчаком. Он не смеется, не шутит, а улыбается только тогда, когда хочет показать силу. Не улыбается – показывает зубы.
– Так и есть! – восклицает он. – Мясо готово!
Вскакивает, натягивает штаны, опоясывается…
И вот его уже нет. Прирожденный воин, этот норег, ее новый муж. Стремительный, бесшумный… Мгновение – и пропал в чаще. Проголодался.
А вот Ульф ее бы не бросил.
Но – бросил. Ушел в Валхаллу, оставив ей месть. И растущего внутри ребенка.
Гудрун ополаскивается у ручья, застегивает пояс и бредет вниз по тропинке, к бухточке, в которой стоит Северный Змей и жарится мясо…
Но не успевает пройти и нескольких шагов, как ей преграждают дорогу.
Фари и Фастайр. Родные братья. Фари – старший. Зато Фастайр – крупнее.
Гудрун останавливается. Смотрит молча. В глаза. То одному, то другому. Братья мнутся…
Может, они ожидали, что она испугается? Вот еще глупости.
– Говорите, – роняет Гудрун.