Хендриксон, взявший за правило приходить вечером - приносил бутылку вина для Кайя и флягу с очередным отваром себе - говорил коту:
- Смотри, дотянется.
Но кот определенно знал, что делает.
Кайя пил вино.
Молчал.
И Хендриксон не нарушал тишины. Но рядом с ним становилось немного легче.
Умер он в том же кресле. Пожалуй, если бы смог, ушел бы тихо, не привлекая внимания. Однако Кайя услышал отголосок чужой боли и заглушил ее. Это все, что он мог сделать.
Еще, пожалуй, подняться наверх и среди вещей, сложенных аккуратно - Хендриксон постарался избавить комнату от следов присутствия - найти деревянную шкатулку. Внутри - два кольца и медальон, открывать который Кайя постеснялся.
Он сам спустил тело в мертвецкую, и остался, отдавая хотя бы этот долг.
Хоронили на кладбище Четырех дубов, в фамильном склепе, которому отныне надлежало быть запечатанным. И Кайя, закрепляя двери стальными полосами, думал, что это совсем не тот род, который следовало бы вымарать из Родовой книги.
Остальные пока были живы.
Пришли, выражая почтение и преданность, которые, впрочем, ничего не стоили. Но упрямо мокли, изображая скорбь. Кажется, кто-то произносил речи. Аплодировали. Вздыхали. Вытирали платком не то слезы, не то капли дождевой воды.
Странные люди.
К счастью никто не решился нарушить дистанцию. Даже та женщина, называвшая себя его женой, держалась в стороне. Почему-то к ней тоже опасались приближаться.
От нее несло болезнью.
От Города тоже.
Красного стало больше. Оно расплылось, пошло этакой сыпью, проникая в спокойные некогда районы. И алые точки гасли, но вспыхивали вновь. Множились, пока медленно, поскольку весна и дождь с успехом заливали злобу. И Город боролся.
Совет тоже.
Нижняя палата пыталась достучаться до Верхней.
Верхняя полагала, что с них достаточно формального признания права низших присутствовать в Замке. Народное ополчение постепенно разрасталось за счет добровольцев, среди которых, как Кайя подозревал, было немало личностей, прежде предпочитавших иную грань закона.
Но эти хотя бы формально подчинялись Совету, в отличие от народных дружин, действовавших под абстрактным знаменем общественного блага. Их признали незаконными, однако это признание осталось парой строк на бумаге. В отличие от иных законов, которые принимались с удивительной поспешностью.
...о праве человека распоряжаться собой, включая продажу себя либо находящегося на попечении члена семьи, в неотчуждаемое владение.
...об изменении нижней возрастной границы при найме на работу.
...о взыскании долгов...
...о борьбе с преступностью... ликвидации проституции... создании общественных приютов для сирот, обездоленных или же людей, не способных содержать себя... мерах социальной защиты.
Кайя законы читал, удивляясь тому, сколь разительно название не соответствует сути.
А люди радовались, не особо в эту суть вникая.
Продать шлюх в рабство?
Там им самое место.
И ворам... мошенникам... убийцам и подавно... нарушителям правопорядка... и конечно, нищим. Сироты? Что их ждет? Да и остальные... чем голодать, так лучше под хозяином. Кайя было интересно, когда Совету станет мало этого, легального притока рабочей силы. А в том, что будет мало, он не сомневался.
В первый день лета Совет объявил мобилизацию, а Кормак нарушил установившееся с весны молчание. Он появился в Кривой башне под вечер и, переступив порог, долго осматривался, точно ожидал увидеть что-то иное. Кайя тоже на всякий случай осмотрелся.
Все по-прежнему.
Окна вот открыты в преддверии жары.
Голуби прилетают, ходят по подоконнику, курлычут, дразнят кота точно также, как он дразнил огонь. Голуби позволяют подобраться близко, но стоит переступить невидимую черту, как птицы подымаются. Оглушающе хлопают крылья.
Кот морщится, отворачивается, притворяясь, что совсем не думал об охоте...
Почти благодать.
- Доброго вечера, Ваша Светлость, - Кормак остановился у кресла, которое прежде занимал Хендриксон. Кайя не стал его передвигать, и кресло стояло повернутым к стене.
На стене распускалась плесень.
И надо бы убраться, прав был Урфин, говоря, что Кайя вечно вокруг себя свинарник разводит, но... какая разница, где жить?
- И вам доброго. Присаживайтесь.
Сегодня блок одарил сипотой и легким звоном в ушах. Интересно, Кайя когда-нибудь переступит ту грань, за которой возвращение станет невозможным?
- По-прежнему пытаетесь перекроить себя? - Кормак развернул кресло.
Надо же, а притворялся старым, слабым человеком.
- Ну... должен же я чем-то заниматься?
- Если позволите, у вас множество дел...
- Не тех, которые мне интересны.
- Кайя, вы пренебрегаете своими обязанностями, - мягкий тон, легкий укор. И взгляд человека, который понимает все те трудности, с которыми Кайя пришлось столкнуться, сопереживает даже, что дает ему право на дружеский совет. - При всем моем к вам уважении, это... несколько неправильно.
Ну да. Совет подошел к той грани, за которой начинается разрушение. И Кормаку нужен кто-то, способный это разрушение предотвратить. Сам лорд-канцлер связан обещаниями. Естественно, он не собирается выполнять их, но и ссориться с бывшими союзниками тоже. Он бросил собакам по кости, и теперь ждет, что Кайя осадит свору.
Так было раньше.
Два поводка. На одном - Совет. На другом - Кайя. И в их противостоянии своеобразное равновесие. Кормак умен и ловок, если сумел сохранять его на протяжении стольких лет.
Но он слишком привык воевать чужими руками.
- Моя обязанность - предотвратить вторжение извне, - сипота делала голос неприятным, что-то в нем появилось от скрежета гвоздя по стеклу. - Уверяю вас, в ближайшие годы никто из соседей не рискнет сунуться на наши территории.
Кто добровольно полезет в чумной барак?
В этом году карантин будет мягким. Купцов еще пропустят. Корабли, те, которые не связаны с Кормаком, тоже... в следующем - как получится.
Дикие эскадры. И отряды ловцов на тропах, которые считаются тайными. Контрабандисты и те вынуждены будут смириться.
- Что ж... это замечательно, - Кормак ждет вопроса, который по его мнению Кайя должен бы задать, но когда пауза затягивается, сам нарушает молчание. - Совет снял все обвинения с леди Изольды. Ничто не мешает ей вернуться.
Кайя кивком дает понять, что информацию принял.
- И конечно, я буду рад ее видеть, но моя дочь... и ваша жена... жалуется...
...кто бы мог подумать?
