От мага исходил легкий запах гниения. И Кайя видел его - зеленоватая дымка, окутывавшая нелепое тело. На уровне груди дымка становилась плотной, вытягивалась жгутом, этакой пуповиной, которая уходила в разрыв.
Дымка расползлась по комнате, и кот, до этого момента спокойно дремавший на разобранной кровати, зашипел. Коснувшись сапог Кайя, дымка поползла вверх, обвила тонкими веточками голени, обернулась змеей вокруг колен, опутала кружевом поясницу, руки...
Ее прикосновение было неприятно, но Кайя потерпит.
- Пей, - на сухой ладони возникла чашка.
Кайя протянул руку, повинуясь желанию дымки и розовым ласковым глазам эмиссара. Чужая воля обволакивала туманом, подсказывая, что надо делать.
- Пей...
В чашке - вода. И воля мага обещает, что один глоток, и Кайя избавится от сомнений, страданий и боли. Все снова станет хорошо. Кайя поднес чашку к губам.
И перевернул: рубашка грязная, пара лишних пятен беды не сделают.
- Ты что, и вправду рассчитывал, что на меня это подействует? - Кайя позволил чашке упасть. - Я не из младшей ветви.
- С-зря, - спокойно ответил маг.
Дымка попыталась вцепиться в тело. Кайя ощущал легкие уколы, кажется, чужая воля пыталась прорасти в нем. И сквозь гул прибоя проникал нежный шепот.
...колыбельная.
- То пойло, которым вы не-живых поите, на меня не подействует.
...закрыть глаза и поддаться. Поспать. Хотя бы немного. И сны будут чудесными... а явь - не хуже.
Эмиссар - не враг.
Он пришел помочь.
- С-сделка, - шепот оплетает. И надо быть осторожным, чтобы не разорвать сеть чужой воли.
- И что ты можешь мне предложить?
- Женс-ш-чину. Твою. Вернуть. С-сюда. Сделать так, чтобы она была с-счастлива. Всегда. Она с- забудет быть несч-ш-частливой. Ни сомнений. Ни упреков. Ты рядом. Ей хорошо. Остальное не имеет с- значения. Только ты рядом.
Кормак молчит. Не уходит. Неужели надеется, что Кайя пойдет на эту сделку?
Превратить Изольду в... кого?
Тень? Существо, напрочь лишенное своей воли и права выбора? Живущее лишь радостью встречи с хозяином?
- Не т-сень. Книжники с-слабы. Т-сень живет мало. Она - долго. И с-шчастливо.
Счастье без права выбора. Безоблачное. Гарантированное.
У них наверняка найдется средство, чтобы и Кайя заглушил голос совести. В конце концов, разве не замечательный выход для обоих?
Вместе и навсегда.
Кайя, раскрыв ладонь, позволил дымке свернуться на ней клубком. От этого клубка вилась прочная нить к магу... достаточно прочная, чтобы выдержать первую волну. Она прокатилась, парализуя волю эмиссара и способность его двигаться. Завоняло.
Загудела, натягиваясь, нить-пуповина. И опасаясь, что та оборвется, Кайя ударил.
Выбрал все, что было, густое, красное, скопившееся за эти полтора года. И когда Город отозвался, то позволил волне пройти через себя, направляя по раскаленному канату. Маг кричал.
Он не горел - плавился, обжигая камни пола черной кислотой. И нить держала, сливала алый прибой вовне. Кайя ощущал на той ее стороне нечто вроде пузыря. Стенки его растягивались, распираемые волной, чуждой Хаоту силой. И не выдержали.
Волна выплеснулась, породив эхо взрыва, им запечатав разлом.
- Что ты... ты его... убил.
Черные пятна въелись в камень. Но гнилью больше не воняло.
- Ты понимаешь, что натворил? - еще немного и Кормак сорвется на крик.
А Кайя было хорошо. Давно он не испытывал такой опустошающей легкости, что в теле, что в мыслях. Замечательно... нынешнее состояние стоило того, чтобы кого-нибудь убить.
- Хаот нас уничтожит.
- Хаот правильно поймет предупреждение. Но будет недоволен. На твоем месте, я бы с ними не связывался больше.
Город на некоторое время поутихнет.
Жаль, что ненадолго - красных пятен слишком много, чтобы эта болезнь прошла без кровопускания.
Кирк по прозвищу Шестипалый думал о смысле жизни.
Думал он давно, поговаривали, что с самого рождения, оттого и сиську сосал лениво - мысли мешали. Взрослея, лень и мысли как-то переплелись, предопределив всю Киркову жизнь. Хотя, конечно, особо и выбора у него не было.
Отец - пекарь.
И дед - пекарь.
И прадед Кирка, тоже Кирк, пекарем был... и многие до него. Видать, с того самого первого Кирка, заложившего угловой камень пекарни. Отец частенько о том рассказывал, пытаясь привить сыну и наследнику любовь к семейному делу. По мере взросления Кирка к рассказу добавлялась порция розог - универсального лекарства от лени, помогавшего многим, но не Шестипалому.
Нет, он, конечно, гордился и родом, и делом... и каждый вечер давал себе слово, что завтра начнет работать так, чтобы отца порадовать, или хотя бы без розог обойтись. Но утро наступало как-то слишком уж быстро. Даже не утро - полночь, потому как следовало растопить печь заранее, поставить опару... замесить тесто... раскатать... порезать на ровные куски - у отца выходили аккуратными, а Кирк, сколько не пытался, только портил все.
Поставить хлеб доходить... загрузить на железные листы... сунуть в печь... следить, чтобы жара хватало, но без избытка... и тут-то Кирк начинал дремать, частенько просыпаясь от запаха паленого, или отцовского крепкого подзатыльника.
Следовала нотация, краткая и злая.
И если хлеб не был окончательно испорчен - а в последнее время отец присматривал и за ним, и за Кирком, сетуя, что при живом-то сыне придется ученика гильдейного брать - его вытаскивали, выгружали на особый стол, укрывали можжевеловыми и еловыми ветками для запаха и, позволив остыть, раскладывали по корзинам. Их вручали Кирку.
Ну разносчик из него был и вправду неплохой. Медленный только.
Да, шел он... задумывался... да и куда спешить?
А потом отец-таки взял ученика... и времени на раздумье стало совсем много. Мать охала, ахала, стыдила. Глупая, ну подумаешь, чужой работает. Кирку что, работы жалко?
Знал бы он, что отец за этого чужого сестру Киркову выдаст - она и рада, дура этакая - а потом и вовсе отпишет пекарню. И помрет счастливым. А чужак после отцовской смерти выставит Кирка на улицу. Мол, хватит, до двадцати пяти годочков Кирка кормили, теперь пусть сам себе работу ищет.
Разве ж это справедливо?
Поиск справедливости, а заодно пара монет, сунутых тайно матерью - могла бы и предупредить - привели Кирка в "Веселую вдову".
Там говорили о свободе. О равенстве. О том, что одни люди должны делиться с другими. И эта мысль показалась Кирку на удивление верной. Конечно! Разве он не поделился с чужаком собственным домом и семейным делом? А как тот Кирку отплатил? Черной неблагодарностью! Выставил за порог!
Наливали всем.
И злость росла... Кирк сам не заметил, как оказался на бочке, рассказывая свою, ну или почти свою
