Таз, кувшин и воспоминанием о Ласточкином гнезде – мыло с розовыми лепестками. Я передаю одежду охране. Сейчас остались лишь двое, но это потому, что Кайя вернулся. Впрочем, я уже как-то привыкла, что меня повсюду сопровождают люди с оружием.
…
…
Помню ее. Огненный рыцарь на рыжем коне. И город под его копытами.
…
И теперь Кайя чувствует себя ответственным за случившееся. У меня же иная версия.
…
Та же власть, пусть и на вере основанная, возможно, такая прочнее той, что дается по закону.
…
…
…
Мне казалось, что это место принадлежит Урфину, но я понимаю, почему Кайя передумал.
…
Кайя повел плечом, точно в нем сидела пуля.
…
Пожалуй, с этой точки зрения я проблему не рассматривала. Но почему-то мне кажется, что Юго эта работа придется по душе.
…
Просить о снисхождении не стану. Сто тридцать семь человек…
…
Возможно, это незаконно и несправедливо по отношению к людям, вся вина которых состоит лишь в их вере, но я понимаю, во что может эта вера переродиться.
В попону из человеческой кожи. В упряжь, украшенную волосами. В чашу с кровью и головы, которые укладывали в храме.
…
…
Он говорит об этом спокойно.
…
Но таковых не нашлось.
…
…
День. И еще.
Мост.
Искалеченные статуи. Пустота двора. Парадная лестница: резануло воспоминание о толпе, которая спешила на суд. Сам зал суда, где убрали алые флаги, но оставили мусор. Его много. Хрустит под ногами витражное стекло. И на стенах видны глубокие раны. Обломками мебели топили камин.
Кайя спешит утешить.
…
Раны затянутся. Не сегодня. Не завтра. Год пройдет? Быть может, раньше, но замок станет прежним, другим, естественно, он тоже изменится, но все-таки прежним. Надежным. Домом.
И я прижимаю ладони к холодной стене, обещая, что больше не брошу.
Галерея химер, где химер не осталось. И пустота нашей спальни… А витражный рыцарь погиб, пал смертью храбрых под натиском бури.
Кайя застыл на пороге, вцепившись в косяк. Он обвел комнату совершенно безумным взглядом.
Когда-то это место принадлежало нам двоим, но… этого не вернуть.
…
Он все-таки вошел, сжатый, готовый ударить. Вдохнул. Выдохнул. Зачерпнул горсть рыжего стекла и сдавил в кулаке. Клетки больше нет.
Есть территория.
…
Я не собираюсь вновь превращать мой замок в общежитие.
Дом – он в первую очередь для семьи. Остальные потеснятся.
…
Кайя стряхивает стеклянную пыль с ладоней.
…
…
В старом саду купол разбит. И снег падает на осколки фонтана. Мое дерево, то, с белыми цветами, мертво.
– Спит. – Кайя проводит по гладкому стволу. – Весной оно очнется. И ты мне все-таки про бабочек расскажешь.
– Про мотыльков, – уточняю я, забираясь на качели.
Обындевевшие цепи звенят при прикосновении. Скрипит железо, ломая лед. И небо становится немного ближе. Я ловлю снежинки губами.
А Кайя ворчит, что холодно, и вообще, кто катается на качелях зимой? Вот наступит лето…
…конечно, наступит. Куда оно денется? Весна. И лето. И осень. И новая зима, которая останется за куполом. И потом все по кругу… день за днем и год за годом.
Мы будем жить долго.
И счастливо.
Глава 20
Проблемы воспитания
Воспитанный человек даже с ума сходит с достоинством.
Проклятый корсет мешал самим фактом своего существования. Но Урфин терпел, отдавая себе отчет, что без корсета продержится на ногах от силы час. Или два. А потом сляжет на несколько дней. И кому от этого легче станет? Разве что самолюбию.
Он чувствовал себя старым. Даже не старым, древним, как Ласточкино гнездо, но, в отличие от замка, куда как хуже сохранившимся. Тянуло мышцы. Ныли суставы. Ломило кости. Желудок принимал исключительно вареную пищу, а сердце при каждом удобном случае норовило сбиться с ритма.
Впрочем, лучше так, чем лежа.
И несмотря на брюзжание, за которое Урфин тихо сам себя ненавидел, следовало признать: ему с каждым днем становится лучше.