Почему она вообще решила, что это — слабость? Ну сбросил человек груз с плеч, ну потерял на секунду равновесие… обычное дело!
— Господа! — весело сказала Мэри. — Когда мой двигателист говорит, что работы часов на пять, это значит, что на четыре можно рассчитывать смело. Поэтому предлагаю всем, непосредственно не занятым на вахте, поспать. Четыре часа — не восемь, конечно, но все же лучше, чем ничего.
— Может быть, отвести «Москву» на дистанцию разгона? — негромко предложил Кобзарев. «Девятка» уже не улыбался, лицо было серьезным и немного напряженным. Картина маслом: подчиненный берет на себя смелость советовать командиру.
Она несколько секунд подумала и покачала головой:
— Рано, Арсений Павлович, — почему-то теперь обращение по имени-отчеству давалось ей легко. — Черт его знает, какой вектор потребуется. Уйдем в горизонтали влево, а нужно будет прыгать из вертикали справа. Подождем.
Возражений не последовало, и Мэри поудобнее устроилась в ложементе. Вот ведь… даже и он сейчас был вполне подходящим, ничто не давило, не кололо, не упиралось в бок и не действовало на нервы. Вывод можно было сделать только один: она вписалась. Вписалась в этот корабль и в этот экипаж. Ну вот и ладненько, а то маяк — маяком, а что случится по прибытии, неизвестно. Может, придется еще и покомандовать, и повоевать. А что? Запросто. И тогда будет очень важно, что они, корабль и экипаж, ее. А она — их. И никаких гвоздей.
— Десять, — нежно проворковал О'Нил. Кобзарев в жизни бы не поверил, скажи ему кто, что этот мордоворот может так говорить. Хотя… кто его знает, с Марией Корсаковой (а уж тем более с супругой техника) Арсений Павлович этот вопрос не обсуждал. — Девять…
Маяк удалялся от корабля. Чтобы придумать, как запустить этот антиквариат, техникам пришлось изрядно напрячь мозги, а чтобы привести в исполнение получившийся в итоге план — изрядно же повозиться. Было предложено и отринуто несколько вариантов разной степени сложности и выполнимости, а бедняга Рори даже малость охрип. В конечном итоге к маяку присобачили три аварийных пирозаряда от эвакобота, сварили из чего пришлось пусковую направляющую, и теперь шел обратный отсчет.
— Четыре, — мурлыкнул старший техник, донельзя довольный собой. — Три… два… один… да!
Заполненный серой мутью дисплей, на котором в нормальной ситуации отражались доступные зоны перехода, почернел, и почти в его центре зажглась зеленая точка. Одна.
— Интересно, — невнятно пробормотала капитан первого ранга: в момент запуска маяка она вцепилась зубами в сустав указательного пальца, да так и стояла до сих пор. Потом вдруг опомнилась, опустила руку и с любопытством на нее уставилась. На суставе с двух сторон отпечатывались белые полукружья от зубов. Полукружья быстро наливались темной кровью. Кое-где даже выступили крохотные капельки. — Значит, отсюда только туда. А сюда, видимо, только оттуда. А мы, похоже, выскочили по серой схеме. Бывает, чего уж там. М-да. Очень интересно. Думаю, я знаю, что это.
Словно в ответ на это замечание, быстро заговорил оператор:
— Зона три два восемь ноль пять один, Сигма Тариссы.
— Кто бы сомневался! — саркастически заметила командир корабля.
С час назад она ненадолго отлучилась и вернулась в поношенном летном комбинезоне бельтайнского образца. В таких поступавшие на службу в имперский флот резервисты с Бельтайна разгуливали в свободное время.
Тесноватый в груди и бедрах, комбинезон сидел все-таки несравненно лучше кителя. И откуда только взялся? Должно быть, в багаже выкопала. Вот интересно, она его повсюду за собой таскает? Или правду говорят — чутье на неприятности развито до предела, вот и решила (на всякий пожарный) удобный и привычный комбез прихватить?
— Предложите-ка мне вектор… угу… ясно. Я думаю, Арсений Павлович, прыгать мы будем вот отсюда.
Многострадальный палец с коротко, почти до мяса, срезанным ногтем, уткнулся в один из секторов голографической сферы, демонстрирующей схему окружающего пространства. Кап-три так засмотрелся на этот палец, что даже не сразу понял, что к нему обращаются.
Еще совсем недавно, по пути в Бэйцзин, Кобзарев со смутным раздражением наблюдал в кают- компании, как наманикюренные пальчики придворной дамы нервно сжимают, сверкая перстнями, тонкую сигару.
Остриженные — чтобы не мешали оперировать сенсорами управления — ногти и не слишком длинные, зато очень сильные пальцы без всяких украшений были совсем из другой оперы. Крепкие, уверенные и спокойные, грубоватые для женщины кисти и широкие запястья принадлежали опытному пилотяге, тут двух мнений быть не могло.
— Дальний правый верхний? — оставляя размышления на потом, уточнил Арсений Павлович и, дождавшись подтверждающего кивка, заключил: — Пожалуй, да. Согласен. Иначе не наберем инерцию. Тем более, привод… короче, дальше не стоит, а оттуда — в самый раз.
— Ну а раз в самый раз, — каждый произнесенный Марией Александровной слог клацал, как передергиваемый затвор, — то по местам стоять, к бою и походу! Первая предразгонная, отсчет пошел!
Она победно улыбнулась и невпопад закончила:
— Борща хочу. Горячего. Со сметаной.
Кобзарев, почитавший борщ одним из основных достижений человеческой цивилизации, понимающе ухмыльнулся. Потом отошел в сторонку, связался с камбузом и шепотом отдал соответствующий приказ, радуясь возможности доказать кое-кому, что и в больших кораблях есть своя прелесть. Небось, на бельтайнском корвете стюард прямо в ходовой пост еду не подаст…
Полчаса спустя в рубке упоительно пахло борщом и свежими пампушками, щедро натертыми чесноком. Ильдар Бедретдинов, которого Арсений Павлович на время подменил в ложементе первого пилота, косился на жующих коллег (борщ был со свининой) с неодобрением. Впрочем, весьма споро хлебать специально для него принесенную куриную лапшу неодобрение нисколько не мешало.
А еще через час кап-три с удовольствием наблюдал, как Мария Корсакова размещает крейсер на позиции для разгона и прыжка. Ей что-то не нравилось, и минут двадцать она заставляла корабль совершать почти незаметные эволюции, в которых, с точки зрения Кобзарева, не было ни малейшей необходимости. Что ж, пожал он мысленно плечами, вот поэтому она и командует, что видит нечто, незаметное ни для него, ни для остальных.
Наконец крейсер замер в той точке пространства, которую выбрала госпожа капитан первого ранга. О'Нил ворчливо подтвердил готовность, не преминув заметить, что излишний перфекционизм вреден для здоровья окружающих. Командир корабля ласково посоветовала старшему технику заткнуться и не отсвечивать, встряхнула кистями рук и покосилась на рассевшихся по местам коллег:
— Ну что ж, господа… как это? «Под российским Андреевским флагом и девизом „Авось“»?! Маршевым сто тридцать, маневровым свободный ход!
Освещен был только стол, и освещен ярко. Свет, однако, пропадал втуне: за столом никого не было. Двое мужчин стояли у открытого настежь окна, глядя на темный парк. Кое-где под деревьями смутно белели в лиловом предутреннем свете озерца цветов, похожих на пушистые шарики. Пахло влажной землей и робкой, не набравшей еще силы, зеленью: весна в этом году припозднилась.
— Плохо. Очень плохо, — самым обыденным тоном произнес тот из мужчин, который был постарше. — Разумеется, все необходимые меры принимаются и будут приниматься, но это так… больше для очистки совести. Что, к сожалению, понимаю не только я. Вы не хуже моего знаете, что как ни хороша старая притча, но к реальности она отношения не имеет. Сколько бы лягушка ни барахталась в молоке, масла ей не сбить.
— Мне кажется, государь, отчаиваться еще рано, — осторожно проговорил Василий Зарецкий.
— Кто сказал вам, что я в отчаянии, генерал? — тон Георгия Михайловича был под стать язвительной улыбке, искривившей на мгновение тонкие, почти совсем обесцветившиеся губы. В густом полумраке кабинета выражения глаз было не рассмотреть, но Зарецкий готов был прозакладывать свои погоны, что до них улыбка не дошла. — В ярости — да. Но не в отчаянии. Однако вся эта история пахнет настолько скверно,
