Савельевым Константин разозлился не на шутку.
Нижние чины награждались сегодня в Адмиралтействе: здоровье императора, существенно улучшившееся с возвращением старшего сына, не позволяло тем не менее лично отметить всех. Разумеется, все без исключения члены экипажа получили подписанные Георгием Михайловичем благодарственные письма, но сейчас в зале присутствовал только командный состав. Потом-то они соберутся все вместе и завалятся в «Подкованный ботинок», снятый по такому случаю целиком, пока же экипаж разделился.
Мэри мельком подумала, что из всех офицеров, присутствующих в зале на данный момент, только она бывала здесь раньше. Остальные стояли каждый на предписанном месте и изо всех сил старались не вертеть головами. Получалось так себе.
— Его императорское величество Георгий Четвертый Михайлович! Его императорское высочество великий князь Константин Георгиевич! — провозгласил хорошо поставленный голос фон Фальц-Фейна, и она сосредоточилась на происходящем.
Вслед за императором и наследником (пока еще наследником, коронация состоится в конце лета) в зал вошел Кривошеев. Больше всего командующий напоминал сейчас отца, безмерно гордого достижениями детей. А потом началось награждение.
Все шло так, как и должно было идти. Офицеры «Москвы» по очереди, начиная с младших по званию, подходили к императору и получали из его рук ордена. Определенно помолодевший Георгий Михайлович для каждого находил несколько теплых слов, и Мэри чувствовала, как ее губы растягиваются в такую же, как у Кривошеева, горделивую улыбку.
Награды, полученные «по максимуму», наверняка послужат заметным подспорьем в грядущем чинопроизводстве. Это тоже было обговорено с Еремеевым. Дайте срок, ребята, все только начинается!
Бедретдинов… Кобзарев…
— Капитан первого ранга Корсакова!
«Ушаков». Что ж, вполне предсказуемо. Рукопожатие императора, негромкое «спасибо». И вдруг…
— Преклоните колено!
Мэри выполнила приказ, не вполне понимая, что должно воспоследовать. Или Лусия («Никаких „ваших величеств“ в отсутствие посторонних!») выполнила-таки свою шутливую угрозу сделать ее кавалерственной дамой? С нее станется, пожалуй… но в таком случае, где она сама? И потом, «Екатерина» — орден сугубо гражданский, при всей его значимости здесь и сейчас не время и не место…
Глаза графини Корсаковой были, как положено, опущены долу, поэтому о происходящем она могла судить лишь по вырвавшемуся у присутствующих вздоху, изумленному и восторженному одновременно. Потом на плечи Мэри легла сверкающая золотом и эмалью тяжесть, и она не поверила своим глазам. Но ушам поверить пришлось, потому что над ее склоненной головой голос императора громко и раздельно произнес:
— За Веру и Верность![17]
Тишина окутывает тебя звенящим от напряжения коконом. О, разумеется, ты все слышишь. И понимаешь, что к тебе обращаются. И отвечаешь. Даже, кажется, впопад. Ты улыбаешься, пожимаешь руки, принимаешь поздравления… но треклятая тишина прочно удерживает занятые позиции, даже и не думая отступать.
Того, что произошло, просто не может быть. «Может!» — смеется тишина. Она совершенно уверена в своей власти над тобой, в том, что ничто не сможет поколебать эту власть. И ты подчиняешься.
Ты направляешься в «Подкованный ботинок» — почему нет? Правда, похоже на то, что ты прибудешь туда последней: слишком многие хотят тебя поздравить, продемонстрировать близость или хотя бы знакомство перед профессионально управляемыми камерами дворцовой пресс-службы. Пусть их. От тебя не убудет.
Ты сидишь на просторном заднем диване и рассеянно смотришь в окно. Как много в Новограде уличных экранов, кто бы мог подумать! И с каждого из них смотришь ты. Ты — и император. Ты — и Константин. Ты — и Кривошеев. Ты — и отдающий тебе честь экипаж «Москвы». Ты, ты, ты…
Машина приземляется. Репортеры, зеваки, служащие ресторана — те из них, кто смог бросить текущие дела ради возможности поглазеть на свежеиспеченного андреевского кавалера.
Но команда начеку. Рори, сверкающий новеньким орденом, непринужденным движением плеча оттирает от машины излишне назойливого журналиста. От входа почти бежит Кобзарев, рядом с ним — Ильдар Бедретдинов. Техники и канониры образуют живой коридор. Семен Старовойтов, только на днях выпущенный из госпиталя, не слишком твердо держится на ногах, но полон решимости принять посильное участие… куда же он лезет, а? Забыл, как плакала его Татьяна? Или это она тебе плакала, а ему — улыбалась?
Что ж, теперь твоя очередь улыбаться.
Без комментариев. Без комментариев. Без… что-о?! Ты не вполне уверена, что правильно расслышала вопрос, но ответ О'Нила красноречив и краток: кулак с иную голову величиной к носу — и спрашивающий растворяется в толпе.
Большой зал. Метрдотель и шеф-повар встречают тебя у дверей. Ты обмениваешься рукопожатиями с обоими, соглашаешься на частную съемку, снисходительно машешь рукой в ответ на заверения, что никуда дальше семейного архива запись не пойдет. Кажется, здесь нет ни одного человека, который не был бы польщен твоим присутствием. Нет, один есть. И это — ты.
Перегородки убраны: ты же и распорядилась на днях. Столы ломятся. Тонкий ледок на графинах с водкой, благородный коралл лососины, окорок «со слезой», дрожь холодца, вазочки с икрой — ты видишь каждую икринку и ловишь себя на подсчете. Мир удручающе подробен. Это не иначе тишина постаралась, мать ее за ногу. А есть ли ноги у тишины?
За Отечество. За павших. За удачу. За корабли. За старты. За финиши. За тебя. И снова за тебя. И снова. Ты пьешь, ты зовешь хмель, ты исходишь беззвучным криком, а он все не приходит. Шляется где-то, бродяга. Или это тишина не пускает его к тебе?
Суета на дальнем конце главного стола, за которым сидят офицеры. По рукам передается что-то продолговатое, явно тяжелое, накрытое полотнищем цвета «флотский голубой». Проворные официанты расчищают место, и ты с мимолетным унылым сожалением провожаешь взглядом тарелку, к содержимому которой почти не притронулась.
Кобзарев встает. Вслед за ним встают все, от сидящих в отдалении стюардов до побледневшего Старовойтова. Его лоб покрыт бисеринками пота. Одна капля… две… три…
Арсений Павлович что-то говорит, но почему-то ты его не слышишь. Или слышишь — но не понимаешь. Тишина сплоховала? Или ты?
Отточенное движение, тонкая ткань отбрасывается в сторону и подхватывается на лету выросшим как из-под земли метрдотелем. И ты видишь «Москву». Не изувеченную и обожженную взрывами, не избитую астероидным потоком — такую, какой ее задумали и построили на мамонтовских верфях. Корпус и подставка испещрены гравировкой. Это подписи. Подписи всех, кто вернулся вместе с тобой из невозможного далека, открытого твоим пращуром. Всех, кто стоит сейчас здесь, у богатых столов мирного и привычного «Подкованного ботинка».
Ты закрываешь глаза рукой. Правой. С левой, давным-давно вылеченной, что-то случилось, и она онемела. Но ты не можешь стоять так до бесконечности. Не можешь позволить себе демонстрировать слабость. Испытывать — можешь, демонстрировать — нет. Ты опускаешь руку. Кладешь ее на модель крейсера.
И кокон тишины лопается.
Есть женщины — и их довольно много — которые умеют плакать красиво. Безукоризненный, светящийся изнутри дорогой фарфор кожи… сверкающие бриллианты крохотных слезинок… широко распахнутые прекрасные глаза… приоткрытый, как у обиженного ребенка, четко очерченный нежный рот… золотистые кудри (почему-то всегда кудри и всегда золотистые), в прихотливом, тщательно выверенном беспорядке разметавшиеся по плечам…
