В расположение штаба петербургского гарнизона он прибыл явно без опаски. Во-первых, неприкосновенность гарантировал ему лично Император, а во-вторых, и я, и сам господин Родзянко прекрасно понимали, что стержень восстания не может быть заключен сейчас в одном человеке, пусть даже лидере Думы. Убей я его, останутся еще несколько сот депутатов и огромная толпа бастующих горожан.
Связист протянул мне трубку, я взял ее и снова отвалился на спинку стула.
— Депутаты Думы требуют немедленной отставки Вашего правительства, Государь, — начал Родзянко с ходу, едва поздоровавшись, будто разговаривал не с Императором, а с одним из своих думских товарищей-крикунов. — Заметьте, этого требую не я, а все представительное собрание единодушно. На сегодняшний день полная замена министров является единственной мерой, способной остановить кровопролитие!
— Ах, вот в чем дело, — усмехнулся я, стараясь придать голосу по возможности вежливое выражение. — Видимо, поэтому вы затеяли игры в буйствующий народ? Трудно было с Путиловым договориться?
— Не будем бросаться друг в друга взаимными обвинениями, Ваше Величество, так далеко можно зайти, — проигнорировав вопрос, нагло парировал Родзянко. — Вы меня еще изменником назовите.
— А разве вы не изменник? — Я удивленно хмыкнул. — Формально после роспуска Думы вы более не являетесь ее председателем и вообще депутатом. Отказ подчиниться указу законной власти — указу о роспуске Думы — есть государственная измена чистой воды. Тем более во время войны.
— Вопрос лишь в том, что именно считать законной властью.
— Даже так?
— Давайте оставим это, Ваше Величество. — Родзянко посерьезнел. — Положение в столице, ей- богу, грозное. Оно вызывает у меня тревогу за судьбу родины и народа.
Я откровенно расхохотался.
— Полегче на поворотах, Михаил Владимирович, меньше пафоса, а то меня может стошнить.
— При слове «родина», Государь?
От наглости Председателя меня охватил необъяснимый задор.
— От ваших речей, милостивый государь! — воскликнул я. — Фразы вроде «родина и народ» не должны исходить из уст человека, только что предавшего и то, и другое!
Родзянко чуть помолчал.
— Мне кажется, государь, вы несколько изменились. Манера речи и поведения не вполне соответствует вашим обычным привычкам, — задумчиво произнес он.
— Да бросьте, перевороты в стране происходят не каждый день, так что мне несложно было измениться, — продолжил я, думая прекратить перепалку и вернуться к делу. — В любом случае вы требуете невозможного. Я прекрасно осведомлен, да вы и не скрывали, что Государственная дума в лице руководителей военно-промышленного комитета сознательно инициировала беспорядки в городе. Искусственное повышение цен на хлеб, массовые локауты, угрозы солдатам гарнизона отправкой на фронт. Охранка обо всем осведомлена. Прокрутить нити, которые приведут меня к фамилиям конкретных депутатов, несложно. Я предлагаю вам компромисс, Михаил Владимирович: никаких преследований депутатам Думы, если вы немедленно объявите о сложении полномочий и призовете народ к единству до окончания германской войны!
Председатель что-то нечленораздельно пробормотал (возможно, выругался), затем напряженно рассмеялся:
— Вы не поверите, но то же самое я могу предложить и вам, Ваше Величество. Слово в слово.
— Вы в уме ли?
— А вы? Кроме того, все зашло уже слишком далеко. — Голос Родзянко на мгновение показался мне уставшим и слабым. — Мы разбудили зверя, которого не так-то легко будет усмирить. Признаюсь, Ваше Величество, движение пролетариев возбудил организованный нами локаут, однако мы просто физически не смогли бы договориться с владельцами всех предприятий. Но теперь бастуют все! Цены на хлеб подняли несколько крупных хлеботоргующих заведений. Однако сейчас, после массовых погромов булочных, в столице на самом деле нет хлеба — поставщики из страха не везут зерно, а мукомольни и хлебопекарни стоят, на них нет рабочих. Да что там! В Питере не осталось ни одной не разгромленной хлебной лавки.
Через день или два в столице начнется не искусственный, а настоящий голод, ибо миллион ртов съедает за день уйму продуктов. Ответьте, сможет ли это успокоить толпу и кого именно она почтет виновной в криках голодных детей?
— Вы ведь дворянин, не так ли? — попытался упрекнуть его я.
— Ах, бросьте риторику, Государь, сейчас не до нее! Риторика нам пригодится, но только Думе, а вовсе не старой власти. Сейчас ситуация предельно проста: я не могу повернуть назад. Во-первых, потому что не хочу, а во-вторых — потому что не в силах! — Голос Родзянко казался мне откровенным. — До расположения Штаба я ехал в сопровождении восставших солдат гарнизона. Они сидели на подножках моего автомобиля, сверкая пристегнутыми к винтовкам штыками. Как вы думаете, что будет, если я сейчас выйду к ним и объявлю, что сдаюсь? То же самое касается и всей Думы. Если Таврический хотя бы заикнется о том, чтобы идти на попятный перед «старой властью», нас перережут в течение десяти минут. И хорошо, если перережут, могут вытворить и похуже.
— Оставьте, жалости не вызывает, — покачал головой я.
— А жалость мне не нужна. Пожалейте лучше себя, Ваше Величество!
— Я сижу в Ставке в окружении армейских подразделений. Чего мне бояться?
Родзянко звонко рассмеялся:
— Телеграфа, Ваше Величество. Самым страшным оружием нашего времени являются не пушки и аэропланы, а телеграф! Пока еще бунтом охвачена только столица и три полка петроградского гарнизона. Но если ситуация затянется хотя бы на несколько дней, огонь неповиновения перекинется по телеграфным проводам на Москву, на Киев, на всю Россию. Подумайте, что будет тогда. Ни вы, ни я, ни даже генерал Алексеев не в состоянии контролировать бешенство многомиллионной толпы! Дайте мне ответственное министерство, признайте ограничение самодержавия в пользу представительной власти, и я попробую все утихомирить, превратить буйство масс во всенародный праздник. Ваше признание мы объявим величайшей победой революции. И тогда люди смирятся, я ручаюсь!
Я слушал Родзянко в трубку, но мне показалось, будто я вижу, как он жестикулирует руками.
— Вы и сейчас не понимаете, Государь, как не понимали нас никогда! — с напором продолжал он. — Я и мои соратники столкнули с горы огромный камень, который катится дальше уже без нас! Мы накануне великих событий, исхода которых почти невозможно предвидеть. Либеральная демократия требует от вас смены лиц, причем не только лиц, но и всей системы управления. Создайте правительство, ответственное не перед Царем — перед Думой, и тогда…
— Тогда я вас все же повешу, — произнес я отчетливо.
Родзянко осекся.
— Да, — повторил я уверенно, — точно, повешу. Не только вас лично, Михаил Владимирович, не обижайтесь, а вообще всю Думу до последнего человека.
Несколько мгновений председатель пораженно молчал, затем задышал в трубку желчью.
— Я вижу… вы избрали самый опасный путь, решили пойти против своего народа…
— Против кучки зажравшихся ублюдков, вообразивших себя революционерами. Вы сами, Михаил Владимирович, один из крупнейших малороссийских землевладельцев. Каким образом ваши тысячи гектаров земли на Украине соотносятся со словом «народ»? Вы и народ — вещи не просто разные, а несовместимые. А ваш Гучков, он же банкир? А Львов, он же князь, голубая кровь в десятом поколении! С чего вы взяли, что вы — представители народа?
Родзянко притих. Молчал и только гулко дышал в телефонную трубку.
— Я вижу, вы действительно изменились, Государь, — прошипел он тихо наконец. — Еще вчера вы только кивали на мои требования, молчали и соглашались, а вот сейчас грозите мне карой…
— Опять громко сказано, Михаил Владимирович, — поправил я. — Кара вам будет на Страшном суде и в Чистилище. Я веду речь всего лишь об уголовном преследовании в рамках закона. Что я изменился — да. Тех депутатов, кто добровольно раскается и немедленно покинет столицу, я оставлю в живых. Всем
