остальным — только плаха. Итак, что насчет моего указа распустить Думу?
— Никогда! Что насчет требования Думы распустить правительство?
— Ответ тот же. Разумеется, правительство я в ближайшее время распущу за бездарность и некомпетентность, однако к формированию нового кабинета Дума не будет иметь ни малейшего отношения. Со своей стороны обещаю, как только кайзер Вильгельм подпишет капитуляцию, заверенная мной русская Конституция с ограниченными правами монарха отправится в новую Думу.
— Ложь!
— Вы не в себе, Родзянко. Вы только что упрекнули во лжи своего Императора. Может, повесить вас дважды? Сначала за шею, потом за ноги?
От возмущения председатель парламента задохнулся. Разумеется, он не верил Николаю и, в общем, имел на то полный резон. У моего реципиента имелась сотня возможностей благоприятно подписать Конституцию и, припевая, продолжить свою богатую, сытую, полную счастья жизнь монарха, который «царствует, но не правит». Однако Николай Второй из раза в раз отказывался от каждой возможности. Результат бессмысленного упрямства Императора был наблюдаем в данный момент, что называется, «на лицо».
Окажись я в его худощавом теле хотя бы в году 1913-м, я сделал бы самое простое — подписал Конституцию. При любом Основном законе власть монарха в «монархическом» государстве в любом случае останется огромной, не меньшей по крайней мере, чем власть президента. Но формальное утверждение красивой конституционной «бумажки» мгновенно бы сняло с Николая ответственность за любые политические, экономические или военные неудачи, возложив их на председателя Правительства, и значительно снизило социальное напряжение, убрав из рядов моих противников миллионы сторонников либерального строя, оставив в оппозиции только социалистов и террористов, а также превратило бы в союзников богатейших помещиков и фабрикантов. Существовало лишь одно «но»: в 1914-м началась война. Изменить сейчас государственный строй означало одно — встряхнуть общество, отвлечь его от главной задачи, над которой трудились и умирали три долгих года миллионы российских подданных, — от Победы!
Возмущение Родзянко тем временем миновало, председатель Думы пришел в себя.
— Я убежден… — произнес он очень тихо и тщательно подбирая слова. — Я убежден, Государь, что очень скоро вы пожалеете о принятом вами решении. Мы увидим, кто и кого будет вешать за ноги на столбах… Клянусь, не пройдет трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет все!!!
Мой собеседник тоже не видел меня, но я обреченно кивнул.
— Согласен, — произнес я негромко. — Тут мне нечего возразить!
В отличие от Родзянко, мне было знакомо содержание каиновской
Революция сметет все. И прежде всего — самих псевдореволюционеров.
Родзянко немыслимо повезет. Большинство его товарищей по измене расстреляют, повесят, зарубят шашками. Сам он скончается в изгнании в каком-то нищем югославском селе.
Услышав мой странный ответ, Родзянко удивленно притих, как будто напугавшись непонятного поведения Императора, которого знал уже много лет. Через несколько мгновений, сдержанно попрощавшись, мы окончили разговор.
Псалом 5
Революция победила лишь потому, что в силу оригинальной исторической ситуации замечательно «дружно» слились разнородные классовые интересы, противоположные политические стремления. Связь англо-французского империализма с октябристско-кадетским капиталом России явилась фактором, ускорившим кризис путем организации прямого заговора против Николая Романова.
После схватки с председателем Думы и, как только что выяснилось, — моим главным политическим противником, я уходил из переговорного пункта с тяжелым сердцем, но все же — не без надежды. Главное, что я должен был сделать за эти четыре дня, наконец свершилось. Содержание переворота, такое непонятное в самом начале моего пути в этом мире, теперь прорисовывалось контрастно. Суть происходящего стала ясной, четкой, и мне отныне предстояло лишь действовать, а не думать.
Как ни крути, то было невиданным облегчением!
Конечно, ситуация с восстанием в городе по-прежнему оставалась сложной: бунтующий гарнизон насчитывал сорок тысяч штыков, бастовало, согласно последним данным, свыше двухсот тысяч рабочих. Если посчитать их семьи, а также жителей близлежащих сел и предместий, которые будут охвачены бунтом в ближайшие дни, количество душ, противопоставляющих себя моей власти, зашкалит за миллион.
Восстание, как нарыв, раздувалось и распухало, наливаясь гнилью.
И все же теперь мне стало легко.
Опасность грозила страшная, но сейчас я мог глядеть ей в лицо, не прятавшееся более за скрытой, неизвестной личной. Никаких загадок или недомолвок почти не осталось, и пусть я не знал пока всех заговорщиков по фамилиям, но после разгона массового восстания выяснить это, учитывая возможности охранки, станет совсем не сложно. Я знал теперь главное — где скрывается сердце многоголовой гидры. Оставалось лишь его раздавить!
Родзянко стал последним, с кем я разговаривал этим утром по телефону. После его признания почти ничто более меня не сдерживало и не волновало. Мы с Фредериксом находили довольно странным, что столь мерзкий человечишка сподобился так легко передо мной раскрыться, ну да Бог ему судья. Возможно, Родзянко решил, что уже все кончено. Размышляя об этом, я вспомнил жандарма Глобачева, того самого, что две недели назад докладывал о заговоре министру внутренних дел, с указанием всех подробностей.
Глобачев был полностью прав в своих оценках. Заговор думцев казался опереточным, похожим больше на комедийный фарс, правда, кровавый, нежели на реальный переворот. Очевидно, именно в «опереточности» заключались его успешность и сила. Никто не воспринимал заговор думцев всерьез, ни министр Протопопов, ни царь Николай. Тем более царь Николай!
Однако, услышав зов Думы, толпа, закормленная социалистическими теориями в течение многих лет, поднялась, сметая все на своем пути. Но не потому что обожала лидеров думцев или хотя бы понимала их требования, а просто… потому что позвали.
И вопрос заключался в одном: услышав призыв все той же Государственной думы остановиться, внемлет ли такому призыву толпа? Сам Родзянко в этом сильно сомневался. Должен ли сомневаться в подобном исходе я?
Как бы там ни было, закончив на сегодня с телефонными переговорами и чтением телеграмм, я решил отключиться и попробовать проанализировать новые обстоятельства. Выйдя из переговорного пункта в сопровождении Воейкова и министра Двора, я отправился с этой целью к себе в кабинет. Присел, растворившись в огромном диване, посмотрел на большую картину напротив. Картина в кабинете Верховного главнокомандующего Русской армией (то есть меня) изображала рябчиков и легавых. Собак, разумеется, а не преданных стране жандармов охранки.
Еще раз как будто сквозь туман собственных тягостных мыслей я обратил внимание, насколько кабинет моего реципиента неудобен для настоящей работы. Одинокий стол, стулья, кресла, письменный прибор. Полное отсутствие книг, карт, каких-то иных носителей информации. Ткань гобеленов на стенах, роскошный камин в углу.
Меня окружала тягостная картина.
Компьютер сюда, подумал я, Интернет, факс, электронную почту, мобильный телефон. В начале
