В шкуре зверя

ее. А заметить стоило. Играл эульд, и песня его серебряных струн была песней тихого летнего ветра, безмятежного неба, быстрого хрустального ручья, сбегающего с гор и превращающегося в бурлящий поток, поящий живительной влагой цветущую долину…

Айсиль повернула голову. У дальней стены сидел человек, на которого, раз увидев, второй раз по доброй воле не взглянешь. Он был ужасающе тощ, патлат и грязен. Рвань, облекающая его тело, видимо когда-то была халатом, но цвет уже не поддавался определению. Нет сомнения, что с тех пор как патлатый надел ее впервые, прошло лет сто, никак не меньше. Следовало догадаться, что уже и тогда она была не новой, но этот человек ее больше и не снимал. Даже когда мылся, если такой обычай вообще был знаком неизвестному певцу. Закрыв глаза, запрокинув голову, он лениво и вдохновенно перебирал струны и что-то тихо напевал-рассказывал себе под нос. Против желания Айсиль прислушалась.

Ты – как цветок, мила, добра, чиста,
Я – ветер, срывающий роз лепестки.
Ты – как волна забвенья холодна,
Я – солнца иссушающая сила.
Ты – как разлука любящих сердец,
Я – первый поцелуй при новой встрече.
Ты – темный страсти жар,
Я – крик, слетевший с губ от наслажденья.
Ты – огненный поток любви,
Я – бурный водопад в теснине.
Ты – океан безбрежный,
Я – его покой и сила.
Ты – зной пустынь,
Я – свежесть струй фонтана.
Ты – дрожь задетых струн,
Я – песня сердца.
Ты – буйный танец,
Я – неторопливая беседа.
Ты – аромат цветущих роз,
Я – легкое дыханье ветерка.
Ты – серп луны над спящим миром,
Я – россыпь звезд.
Ты – неисчерпаемый источник силы,
Я пью лишь из него.
Ты – лунный свет в листве,
Я – блеск росы.
Ты – как предутренний туман,
Я – песня первой птицы.
Ты – яркий поднебесный свод,
Я – отражение его в долине.
Ты – путник жаждою томимый,
Я – тихий шепот ручейка.
Ты – капля теплого дождя,
Я – гром сердец.
Ты – вечная весна любви,
Я – верный твой певец.

Айсиль так заслушалась, что не заметила, как в трактир вошла городская стража. Один из них, видимо, старший, обвел внимательным взглядом людей, сидящих за несколькими грубо сколоченными столами. Увидел он и Айсиль, и Йонарда, который сидел, уронив голову на стол. То ли притворялся, то ли и впрямь задремал. Однако ничего страшного не случилось, поглядев на спутника девушки, стражник отвернулся и неспешно подошел к сидящему в углу певцу-бродяге. Тот прервал пение, поднял на стражника светло-серые глаза и посмотрел на него без страха и недовольства, скорее с детским любопытством.

– Ты разве не слышал указа? Попрошайничать в трактирах запрещено! – строго и внушительно произнес начальник отряда стражников.

Певец покачал головой.

– Я ни о чем не прошу, у меня все есть.

– Все есть? – стражники переглянулись и негромко рассмеялись. – Ну, если у тебя, бродяга, есть все, тогда ты богаче самого султана.

Певец улыбнулся, и словно солнце выглянуло из-за туч.

– А ты ответь мне, доблестный воин, кто может быть богаче, чем султан?

– Откуда мне знать, – стражник пожал плечами, скрипя кожаными ремнями ножен и колчана, – может, византийский базилевс или индийский раджа.

– Ты уверен, воин? – как-то загадочно улыбнулся певец.

– Что ты несешь, оборванец? – возмутился начальник стражи. – Я их золота не считал.

– И все же у загадки есть ответ, – проговорил певец куда-то в сторону, – и очень простой ответ. Ребенок нашел бы его. Твой сын, воин, ответил бы верно. С годами мы приобретаем знания, но теряем ясность мысли.

– Ну вот что, – рявкнул стражник, которому надоело это глупое препирательство с нищим бродягой. – Поднимай свои кости и убирайся на улицу.

Певец не двинулся с места. Казалось, он просто не слышал приказа. Стражник наклонился, морща нос, и проорал в самое ухо нищему:

– Убирайся!

Певец молчал. Взбешенный стражник мотнул головой, и два его спутника вытянули стрелы и наложили их на ложе арбалетов.

– Я могу приказать застрелить тебя на месте за неподчинение приказу, – страж пихнул бродягу в бок сапогом. – Или ты убираешься отсюда сам, или тебя выволокут за ноги.

– Ты так и не нашел ответа на загадку? – певец улыбнулся, вновь поднимая голову. – Ничего удивительного. Ты думал только о том, как бы та красивая девушка в углу не сочла бы тебя трусом, который не смог справиться с бродягой. Успокойся. Она не считает тебя трусом. Она считает, что ты – редкий дурак. – Певец беззлобно рассмеялся, и закончил: – я никуда не пойду. Мне здесь нравится. Можешь убить меня, воин. Я уже закончил песню.

– Отстань от него, Суржак, – хозяин трактира подошел, переваливаясь с боку на бок, как большой толстый гусь, – он в самом деле ничего не просит, только сидит в своем углу и играет. Гости не против. А по мне – так пускай.

– Давно сидит? – счел долгом службы поинтересоваться Суржак.

Трактирщик задумался. Делал он это весьма примечательно, одой рукой почесывая плешь и загибая на другой пальцы.

– Дней десять уже будет, – неуверенно произнес он. – Пришел неизвестно откуда, да вот как раз на исходе праздника вроде слегка навеселе, здесь немедленно добавил, сколько не хватало, и почитай с того дня так и не протрезвел. Да мне то что? Он тихий, не буянит, только играет, песни иногда бормочет да еще смешные загадки задает. Музыка хорошая. Людям нравится. Пускай сидит, а?

Стражник не был злым человеком. Не был он и упрямцем. Пошумев еще немного для острастки, он похлопал хозяина по плечу, а его не первой молодости, но бойкую родственницу по заду и, прихватив с собой кувшин вина, наконец, оставил и гостей и владельцев кабачка в покое. Двое стражников с арбалетами последовали за ним. Певец не шелохнулся. Йонард поднял голову, он и не думал спать. Варвар отлично видел все, что произошло в трактире, и теперь с любопытством оглядывал нищего бродягу. Германцу случалось видеть смелых людей. Он и сам был не робкого десятка, но знал, что всегда, пробуждаясь, отвага должна победить страх. В светло-серых глазах певца, в его глубоком голосе Йонард не заметил никакой борьбы. Певец, похоже, просто не знал, что такое страх и с чем его едят. Хрофт! С таким парнем стоило познакомиться поближе.

– Хозяин! – рявкнул Йонард, – неси еще вина.

Хороший совет Дзигоро по поводу злоупотребления вином разделил судьбу всех остальных хороших советов, то есть попросту был проигнорирован.

Певец был не то чтобы пьян, но все-таки не сказать, чтобы трезв. Серо-стальные глаза его лучились добром и любовью ко всему живому и неживому. Он сходу приметил вино, которое так и не пригубила Айсиль, осушил ее кружку и улыбнулся девушке. А та невесело улыбнулась ему в ответ. Йонард хотел было еще навести разговор на стражников с арбалетами, но певец беспечно махнул рукой с зажатым в ней эльдузом.

– Один раз, дело было в Хорезме. Ты, приятель, был в Хорезме? – бродяга почувствовал в Йонарде какое-то подобие интереса. – Значит, был. Ну так вот. Был я еще молод. И написал как-то песню для одного скупого господина по случаю торжества в его доме, спел ее, но никакого вознаграждения не получил. Ждал несколько дней. Ничего. Тогда я написал просительную песню и передал ее господину. Тот снова не проявил никакого интереса. Еще через несколько дней я написал песню, где зло высмеял его. Господин и виду не подал. Тогда я пришел к его дому и уселся у дверей. Вышел хозяин, увидел меня, удобно расположившегося у его порога.

«Эй, неисправимый наглец, – закричал он мне, – ты восхвалял меня, я ничего не дал тебе, просил – я не обратил внимания, высмеял меня – я не показал виду. С какой надеждой ты сейчас явился сюда и уселся у дверей?»

«С надеждой, что ты умрешь, и я с легким сердцем напишу тебе похоронную песню».

Скупой господин разгневался, а был он далеко не последним человеком в Хорезме, и велел выгнать меня из города. С тех пор и брожу я по свету. Но на него я не в обиде. Спасибо ему, сам бы долго еще