Давид пожал плечами. Он никогда не давал точного ответа на вопросы. И в этом был определенный смысл. Кто может точно сказать, сколько времени займет дорога? А если колесо проколет? Или нужно будет остановиться? Здесь Вика начала понимать, что не ты управляешь временем, заводя будильник, вставая по утрам именно в семь пятнадцать, рассчитав, что если в семь двадцать, то уже будет поздно, не успеешь собраться. Ложилась она в ноль сорок пять, каждый день, изо дня в день, неделя в неделю. И даже если пыталась уснуть раньше, ничего не получалось – привычка была сильнее желания выспаться. Здесь же, в этом городке, время управляло тобой. Ты жил, пока стоял день, с первым лучами и до заката.
Вика просыпалась от того, что сквозь старые занавески, сшитые так, что, как ни двигай, все равно не задернешь полотна на все окно, пробивался свет. Луч шириной сантиметров десять – ровно столько не хватало, чтобы занавески сошлись на середине карниза – светил прямо в лицо. И несмотря на облачность, этот луч был неизменен каждое утро. По вечерам же, с наступлением сумерек, никакие люстры и бра не создавали иллюзии продолжения дня.
Номер, в котором жила Вика, заволакивало сумраком, на небе появлялись звезды, и теперь уже сквозь щель в занавесках в окно светила полная луна – яркая, безумная, налитая. И от этого лунного потока тоже нельзя было укрыться, спрятаться и избавиться, даже повернувшись на другой бок и закрывшись с головой одеялом. Луна шарашила, пробиваясь сквозь теплое, колючее одеяло. В номере был и кондиционер, поставленный явно позже в угоду современным изнеженным туристам, но все равно профессионально устаревший. Он гудел, как трансформаторная будка, и то и дело обдавал горячим воздухом, самостоятельно переключая режимы. Вика просыпалась в поту среди ночи от невыносимой жажды и ощущения прилипшей к телу простыни. Она нажимала на все кнопки пульта, желая прохлады, но кондиционер медленно и нехотя отключался, выплевывал порцию ледяного воздуха и опять переходил на режим тепла. Промучившись две ночи, Вика отказалась от его услуг, к явному облегчению прибора, который замолк и только иногда выдавал капель, которая стучала о бортик чужого балкона, сливая то ли воду, то ли конденсат. Вике в эти ночи снилась то Лариса, замотанная в смирительную рубашку, то Захаров, который хохотал, раззявив свою заячью губу, то бабуля, которая замахивалась пресс-папье и падала как подкошенная. Снился Вике и дедушка, то есть человек, чей портрет был высечен на могильном камне. И она убегала, отмахивалась от этого человека, не желая признавать в нем родного деда, а он шел следом, тянул руки и вот-вот готов был ее схватить. Вика вскакивала с кровати, полоумно оглядываясь, не помня, где находится. И только луна, которая упрямо продиралась сквозь занавески, напоминала ей о том, что она – в гостинице. В такую последнюю безумную ночь Вика дернула занавеской и сорвала край с петель. И до утра обрела долгожданный покой, пришпилив края собственной заколкой для волос. Но на следующий день занавеска была на своем месте, а заколка немым укором лежала на убранной кровати.
Здесь люди жили так, как жили двадцать, тридцать лет назад – по старым правилам, со старыми люстрами, со старыми обидами, страстями, горестями. Время здесь не лечило, не успокаивало, не примиряло. Оно, как и чувства, не бежало, а тянулось, как заветренная сгущенка, которой повариха в гостиничной столовой поливала сырники.
– А можно без сгущенки? – попросила Вика, вспомнив о фигуре.
– Нельзя, – ответила повариха, задумчиво глядя на большую столовую ложку, с которой капала тягучая жижа, – положено со сгущенкой.
И с этим тоже оставалось только смириться, как и с тем, что тебя везут на край земли, на заброшенную дамбу, чтобы сфотографироваться на фоне уникального вида.
– Давид, а вы знаете, что Лариса, которую вы привозили, лежала в психбольнице? Это правда? – спросила вдруг Вика.
– Правда, – ответил он.
– А как она туда попала? Понимаете, я хочу к дедушке еще раз съездить, только мне страшно. Вдруг она ненормальная? Хотя с виду обычная женщина. Даже не знаю, что думать.
Давид пожал плечами, успев резко свернуть с основной дороги на проселочную, которую даже не было видно.
– Ее муж туда положил, – сказал он, когда Вика решила, что водитель, как всегда, не ответит.
– Захаров? – уточнила она.
– Да, – спокойно подтвердил Давид.
– Почему? Она была больна?
– Тогда время такое было. Или в тюрьму, или в психушку. Мой дед в тюрьме умер от туберкулеза. Его посадили только за то, что на памятник Сталину положил две гвоздики, как покойнику. Нужно было три нести, потому что вождь – «живее всех живых». В тот же день его забрали. А Ларису муж на своей машине в психушку отвез и с рук на руки сдал.
– За что? – ахнула Вика.
– За любовь, – ответил Давид.
– Любовь? – Вика решила, что ослышалась.
– Да, любовь, страсть, чувства тоже считались болезнями. Душевными. Но излечимыми. В психушке.
Все об этом знали. Захаров на Ларисе специально женился, когда Петр Борисович уже уехал. Отомстить хотел. – Давид хмыкнул и сплюнул в окно, как сплевывают накопившуюся гадкую горчащую слюну. – Как она выдержала там, я не знаю. Наверное, любовь ее держала. Все думали, что она с ума сойдет по-настоящему, но нет. Вышла, слава богу. Больная, затравленная, но живая. Ее там препаратами должны были колоть, чтобы она думать перестала и забыла, как ее зовут – Захаров так распорядился, – но врачи и медсестры ее жалели. Совсем уж не мучили. А Захаров жену раз в неделю навещал, как часы. Так только перед его приездом ее и накачивали, чтобы он видел, что она уже на человека не похожа. А в остальное время ей и гулять разрешали, и читать. Так что ты ее пожалей. Она ничего плохого не сделала и не виновата, что так все сложилось. Несчастная она. Не за себя расплатилась.
– Что? Как это? А бабуля знала? – проорала Вика.
– Знала, – ответил Давид спокойно.
– Почему вы только сейчас мне об этом рассказываете? – Вика почувствовала, как к горлу подступила тошнота и ее сейчас вырвет. – Остановите машину! Мне плохо!
– Что случилось? – на заднем сиденье машины очнулась Наташа.
– Ничего. Приехали, – ответил Давид.
Он остановил машину на каком-то обрыве, взял сигареты и вышел. Закурил и опять уставился на горизонт. Вика поняла, что расспрашивать его сейчас бессмысленно. Не услышит или не захочет услышать. Ее сильно тошнило. Уши заложило, и уже невозможно было сглотнуть. Она стояла на краю обрыва, отойдя подальше от Наташи и Давида, чтобы справиться с желудком, который выворачивало наизнанку, но сквозь дурноту не могла не отметить, что место действительно уникальное. Внизу переливалось бирюзой озеро, чистое и нетронутое. Вокруг не было ни души. Только на склоне стоял домишко, маленький, готовый сползти вниз по откосу. Рядом, под опасным углом наклона, притулилось еще одно сооружение, в котором Вика узнала туалет. Она решила спуститься.
– Ты куда? – крикнула ей Наташа.
Вика показала рукой на туалет. Наташа кивнула.
Внизу, на бревнах, сваленных в безуспешной попытке воспроизвести подобие веранды, сидели трое мужчин. На клеенке, расстеленной прямо на земле, стояли бутылки и лежала нехитрая закуска. Вика прошла мимо, стараясь не смотреть в сторону мужчин, хотя спиной чувствовала их взгляды. Вдруг из дома выбежала собака и начала заполошно лаять. Один из мужчин цыкнул на пса, и тот послушно затрусил обратно в дом. Вика дошла до туалета, в котором не было дверей. Внутри зияла дыра и летали зловонные мухи размером с майских жуков, создавая неумолкающий гудящий фон. Зато вид из туалета открывался просто потрясающий – с горы то тут, то там текли ручейки, огибая камни, преодолевая препятствия. Они то пропадали, то появлялись вновь. Их было так много, что создавалось ощущение, будто вся гора плачет и стоит мокрая, сверкая на чересчур ярком солнце. Гора была похожа на сгоревшую кожу туриста-курортника – с ровным золотым загаром на ногах и облезлыми красными плечами – такой эффект создавали кустарники, усыпанные красными, почти багровыми цветами. И чуть ниже белые прогалины воды казались кожей на груди,
