выговаривает!
Бурлак хохотал, рассказывая труппе разговор с Островским.
Так отделались от Потехиной, которая впоследствии в Малом театре, перейдя на старух, сделалась прекрасной актрисой.
А.Н. Островский любил Бурлака, хотя он безбожно перевирал роли. Играли «Лес». В директорской ложе сидел Островский. Во время сцены Несчастливцева и Счастливцева, когда на реплику первого должен быть выход, – артиста опоздали выпустить. Писарев сконфузился, злится и не знает, что делать. Бурлак подбегает к нему с папироской в зубах и, хлопая его по плечу, фамильярно говорит одно слово:
– Пренебреги.
Замешательство скрыто, публика ничего не замечает, а Островский после спектакля потребовал в ложу пьесу и вставил в сцену слово «пренебреги».
А Бурлаку сказал:
– Хорошо вы играете «Лес». Только это «Лес» не мой. Я этого не писал… А хорошо!
В присутствии А.Н. Островского, в гостиной А.А. Бренко, В.Н. Бурлак прочел как-то рассказ Мармеладова. Впечатление произвел огромное, но наотрез отказался читать его со сцены.
– Боюсь, прямо боюсь, – объяснил он свой отказ.
Наконец, бенефис Бурлака. А.А. Бренко без его ведома поставила в афише: «В.Н. Андреев-Бурлак прочтет рассказ Мармеладова» – и показала ему афишу. Вскипятился Бурлак:
– Я ухожу! К черту и бенефис и театр. Ухожу!
И вдруг опустился в кресло и, старый моряк, видавший виды, – разрыдался.
Его долго уговаривали Островский, Бренко, Писарев, Глама и другие. Наконец он пришел в себя, согласился читать, но говорил:
– Боюсь я его читать!
Однако прочел великолепно и успех имел грандиозный. С этого бенефиса и начал читать рассказ Мармеладова.
На лето Бренко сняла у казны старый деревянный Петровский театр, много лет стоявший в забросе. Это огромное здание, похожее на Большой театр, но только без колонн, находилось на незастроенной площади парка, справа от аллеи, ведущей от шоссе, где теперь последняя станция трамвая к Мавритании. Бренко его отремонтировала, обнесла забором часть парка и устроила сад с рестораном. Вся труппа Пушкинского театра играла здесь лето 1881 года. Я поселился в театре на правах управляющего и, кроме того, играл в нескольких пьесах. Так, в «Царе Борисе» неизменно атамана Хлопку, а по болезни Валентинова – Петра в «Лесе»; Несчастливцева играл М.И. Писарев, Аркашку – Андреев-Бурлак и Аксюшу – Глама-Мещерская. Как-то я был свободен и стоял у кассы. Шел «Лес». Вдруг ко мне подлетает муж Бренко, О.Я. Левенсон, и говорит:
– Сейчас войдет И.С. Тургенев, проводите его, пожалуйста, в нашу директорскую ложу.
Второй акт только что начался. В дверях показалась высокая фигура маститого писателя. С ним рядом шел красивый брюнет с седыми висками, в золотых очках. Я веду их в коридор:
– Иван Сергеевич, пожалуйте сюда, в директорскую ложу.
Он благодарит, жмет руку. Его спутник называет себя:
– Дмитриев.
Оба прошли в ложу – я в партер. А там уже шепот: «Тургенев в театре…»
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на войну, и вдруг обратился к Кичееву:
– Николай Петрович, а он, кроме того, поэт, возьми его под свое покровительство. У него и сейчас в кармане новые стихи; он мне сегодня читал их.
От неожиданности я растерялся.
– Не стесняйся, давай читай.
Я вынул стихи, написанные несколько дней назад, и по просьбе Кичеева прочел их.
Кичеев взял их у меня, спрятал в бумажник, сказав:
– Прекрасные стихи, напечатаем.
