от бремени, еще два ребенка, дети солдата Иванова, который сам лежал в больнице…
В грудах обломков и пепла найдено было 11 трупов. Детей клали в один гроб по несколько. Похороны представляли печальную картину: в телегах везли их на Мызинское кладбище. Кладбищ в Орехово-Зуеве было два: одно Ореховское, почетное, а другое Мызинское, для остальных. Оно находилось в полуверсте от церкви в небольшом сосновом лесу на песчаном кургане. Там при мне похоронили 16 умерших в больнице и 11 найденных на пожарище.
Рабочие были в панике. Накануне моего приезда, 31 мая, в понедельник, в казарме № 5 кто-то крикнул «пожар», и произошел переполох. В день моего приезда в казармах окна порасковыряли сами рабочие и приготовили веревки для спасения.
Когда привозили на кладбище гробы из больницы, строжайше было запрещено говорить, что это жертвы пожара. Происшедшую катастрофу покрывали непроницаемой завесой.
Перед отъездом в Москву, когда я разузнал все и даже добыл список пострадавших и погибших, я попробовал повидать официальных лиц. Обратился к больничному врачу, которого я поймал на улице, но он оказался хранителем тайны и отказался отвечать на вопросы.
– Скажите, по крайней мере, доктор, сколько у вас в больнице обгорелых? – спрашиваю я, хотя список их у меня был в кармане.
– Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору или к полицейскому надзирателю.
– Их двадцать девять, я знаю, но как их здоровье?
– Ничего-с, ничего не могу вам сказать, – обратитесь в контору.
– Но скажите, хоть сколько умерло, ведь это же не секрет.
– Ничего-с, ничего… – И, не кончив речи, быстро ретировался.
Думаю, – рискнем. Пошел разыскивать самого квартального. Оказывается, он был на вокзале. Иду туда и встречаю по дороге упитанного полицейского типа.
– Скажите, какая, по-вашему, причина пожара?
– Поджог! – ответил он как-то сразу, а потом, посмотрев на мой костюм, добавил строго:
– А ты кто такой за человек есть?
– Человек, брат, я московский, а ежели спрашиваешь, так… могу тебе и карточку с удостоверением показать.
– А, здравствуйте! Значит, оттуда? – И подмигнул.
– Значит, оттуда. Вторые сутки здесь каталажусь… Все узнал. Так поджог?
– Поджог, лестницы керосином были облиты.
– А кто видел?
– Там уже есть такие, найдутся, а то расходы-то какие будут фабрике, ежели не докажут поджога… Ну, а как ваш полковник поживает?
– Какой?
– Как какой? Известно, ваш начальник, полковник Муравьев… Ведь вы из сыскного?
– Вроде того, еще пострашнее… Вот глядите.
И, захотев поозорничать, я вынул из кармана книжку с моей карточкой, с печатным бланком корреспондента «Московского листка» и показал ему.
В лице изменился и затараторил.
– Вот оно что, ну ловко вы меня поддели… нет, что уж… только, пожалуйста, меня не пропишите, как будто мы с вами не видались, сделайте милость, сами понимаете, дело подначальное, а у меня семья, дети, пожалейте.
– Даю вам слово, что о вас не упомяну, только ответьте на мои некоторые вопросы.
Мы побеседовали, я от него узнал всю подноготную жизнь фабрики, и далеко не в пользу хозяев говорил он.
Вернулся я с вокзала домой ночью, написал корреспонденцию, подписал ее своим старым псевдонимом «Проезжий корнет» и привез Н.И. Пастухову рано утром к чаю.
Пастухов увел меня в кабинет, прослушал корреспонденцию, сказал «ладно», потом засмеялся.
– Корнет! Так корнету и поверят, – зачеркнул и подписал: «Свой человек».
– Пусть у себя поищут, а то эти подлецы-купцы узнают и пакостить будут, посмотрим, как они завтра завертятся, как караси на сковородке, пузатые… Вот рабочие так обрадуются, читать газету взасос будут, а там сами нас завалят корреспонденциями про свои беспорядки.
Через два дня прихожу утром к Пастухову, а тот в волнении.
