хрен бы она нужна.
Следом заявился Феофан с пирогами.
Пироги были вчерашние, или позавчерашние, а то и недельные – но что с того, когда весь день на воздухе с лопатой. Все бросились есть, давясь и дыша носом, время от времени обводя округу глазами: не выросла ли поблизости из земли бутылка молока или, пусть с ней, воды.
– Озёрной попьёте сейчас, – сказал Горшков.
…К тому же пироги были не только с капустой, но и с повидлом – и, когда это повидло попало Артёму на пальцы, он даже зажмурился: где я? Кто я? Почему я жру повидло, я что, сплю?
У озера Артём и Захар быстро всё с себя поскидывали и полезли в воду, Щелкачов задумался, а индусы вообще пристыли.
Отчего Щелкачов замешкался, Артём быстро догадался: у него на шее, вокруг пояса и на щиколотках висели мешочки с нафталином и чесноком – Василий Петрович тоже так себя украшал, вшам на страх, – но пахучие обереги, кажется, помогали не очень. Артём однажды тоже такой пытался носить, но скоро решил, что съесть чеснок куда приятнее.
– А вы что, глупоглазые? – заорал Горшков на индусов. – Ну-ка, геть до воды!
Артём заплыл подальше, пить не стал – но рот водой пополоскал, в горле побурлыкал ею – три раза сплюнул – вроде как и попил.
Когда возвращался, всем уже раздали мыло, а отец Феофан ходил с бритвой по берегу, будто поджидая того, кто первый решит вернуться.
Курез-шах и Кабир-шах стояли по пояс в воде, слабо оплёскиваясь и глядя на отца Феофана с некоторым страхом.
…Первым решился выйти из воды Захар – судя по всему, купаться он не любил и быстро замёрз.
– Может, щетину я сам? – предложил он. – А ты, отец, голову?
– Небось, больше одного уха не отрежу, – неожиданно пошутил отец Феофан, и все поочерёдно засмеялись: даже Горшков, и тот улыбнулся, но дала о себе знать вчерашняя ссадина, и он тут же скривился.
“Интересно, он мысленно называет Эйхманиса «сукой» или не решается? Или сам себя убедил, что с табурета упал по своей собственной воле?” – веселил себя Артём.
Захар без волос стал совсем пацаном, зато нос у него вырос вдвое и заострился.
– Ты не с Кавказа ли? – спросил Артём, не вылезая из воды, весь в мыле – и продолжая расторопно себя натирать.
– С-под Липцев… – ответил Захар, будто ожидая издёвки и очень её не желая. – Крестьяне мы. Но тоже на горе живём. Маленькая, но гора.
Он всё гладил голову, удивлённый своим видом: в деревнях наголо бриться было не принято – по бритой голове в былые времена определяли каторжников – и вот он им стал.
Артём почувствовал, что парень болезненно воспринял его шутейный вопрос, и больше не лез.
Глядя на то, как из воды идёт худощавый, впрочем, недурно сложенный Щелкачов, и выбредая следом, по пути оплёскивая мыло, Артём поймал себя на мысли, может, и неуместной, но всё равно явившейся: он тут был самый видный, красивый.
Надо было всего пару дней не работать и питаться пирогами с селёдкой, чтоб всякая дурь в голову полезла…
Побритый наголо Щелкачов изменился не очень – как был питерский головастый мальчик с внимательными глазами, так и остался. Разве что ушей прибавилось на голове и синюшный череп смешил.
Пришла очередь побриться и Артёму – Феофан делал своё дело ловко и бережно.
Артём всё ждал – особенно в момент, когда Феофан крепко брал его за подбородок двумя пальцами, выбривая под губой, – что тот скажет шёпотом: “А тебе, охальник и рукоблуд, за то, что ты запоганил траву возле моего окошка, я отсеку сейчас нос…” – но ничего такого не случилось.
Солнце уже теряло жар, когда Артём ополоснулся, смыл мелкие остриженные волосы и кожную шелуху с плеч, и вдруг, глянув на своё отражение в воде, едва не засмеялся в голос: такой чистотой и юностью светилось всё его лицо, такой восторг ощущало тело – что какая тут тюрьма, и при чём она тут! – если целая, до самого солнца, жизнь впереди. Солнце плавало рядом в воде, как кусок масла.
Индусы между тем всё никак не могли решиться на то, чтоб доверить свои лица и волосы бородатому монаху с лезвием. Они так и стояли в озере по пояс, покрытые мурашками и вконец озябшие.
Артём разохотился было посмаковать картину пострижения индусов, но тут, нежданный, образовался Эйхманис, трезвый и бодрый.
– Здра! – заорал Артём очень искренне – Эйхманис привычно обрубил крик рукой: умолкни.
