очень хотел хвалиться своим новым назначением. Хотя всё равно с трудом сдерживался, вопреки здравому смыслу.
– До сих пор осаждение велось вручную, в бутылях, – объяснял Осип; отчего-то, говоря о бутылях, он показывал поднятую вверх морковь, которую держал в руке. – Процесс, во-первых, трудный для рабочих, а главное, вредный – пары брома, окислы азота, пары кислоты, пары йода – и всем этим люди дышали.
– Ужас, – согласился Артём и повторил. – Окислы. Пары.
– Да, – кивнул Осип, довольный, что его слышат. – А я сделал так, что запаха почти нет, усилий прилагать не надо – всё идёт само собою, – и тут же, без перехода, мелко засмеялся, немножко даже подпрыгивая на своей лежанке. – Как же я вчера был напуган! Отчего вы побрились? Вошёл кто-то без волос – как бес, – рук не видно, и – будто свисает мантия. Я думал, что пришли забрать… даже не меня, а душу.
Осип так же резко перестал смеяться, как начал.
– Ешьте морковь, – сказал Артём, кивнув Осипу на зажатый в его руке овощ.
– Мне пора, – вдруг ответил Осип и засобирался.
– А мама ваша? – не сдержался Артём. – Она скоро приедет?
– Ой, – встрепенулся Осип. – Спасибо, что напомнили. Мама уже выехала. Вам нужно зайти в ИСО и заявить о необходимости предоставления вам нового места.
Артём поперхнулся, но ничего не сказал, только в который уже раз подумал: “Вот Анчутка… К нему мама приезжает – а я иди в ИСО. Чёрта с два я туда пойду”.
…Пока Артём размышлял, Осип уже ушёл, забыв попрощаться.
Артём ещё раз умылся и даже решил на себя посмотреть – в их корпусе имелось общее зеркало. Из зеркала глянул бешеными и яркими глазами взрослый, повидавший жизнь пацан – загар чуть в белую крапинку, как подсоленная горбушка хлеба, башка красивая – по Арбату б её выгулять, ох.
“Отъелся за последнее время, как волчара”, – с удовольствием подумал Артём, чуть-чуть даже прищёлкивая зубами.
Он очень себе понравился.
Он был полон летних сил.
…По командировочному письму получил на лагерном складе одежду на свою группу: размер определял на глаз, ему никто не перечил, давали выбирать.
Себе, естественно, подобрал влитое: сапоги болотные, высокие, галифе с леями и гимнастёрку с раскосыми карманами.
Приоделся сразу в новое, умытый и наглый вышел на улицу с таким чувством, будто ему сейчас должны честь отдавать красноармейцы.
На радостях позабыл забрать необходимый инструмент. Вернулся на склад, получил три лопаты, кирку, топор, совок, полотно, ведро, щётку и веник – это Щелкачов заказывал.
“…Стирать землю с золотых украшений и складывать их в ведро, как рыбу”, – посмеялся Артём; его всё смешило.
Ещё карандаши и бумага – для индусов с их черчением.
Со всем своим барахлом – тюк одежды, ведро, – ощетинившийся черенками лопат, чертыхающийся и попеременно что-то теряющий, еле выбрел на монастырский двор – там снова всё уронил.
Набежал Афанасьев, кинулся помогать – всё такой же весёлый, чубатый, леденец во рту, видимо, вчера хорошо раскинул святцы.
– Тёма! – пропел Афанасьев, поигрывая конфеткой в зубах. – И что, тебя ещё не убили?
– Нет, я теперь при Эйхманисе, – сразу выпалил Артём: сколько ж можно было в себе это таить.
– В качестве? – весело спросил Афанасьев и схватил себя за чуб, видимо, чтоб голова не отвалилась.
– Это, брат, секрет! – в тон ему ответил Артём, чуть дурачась.
– Но не шутишь?
– Честное соловецкое! – съёрничал Артём: ещё месяц назад ему и в голову б не пришло острить так. – А ты?
– А я тоже готовлюсь к переводу, – похвастался Афанасьев. – По театральному делу. Но ты кручёней, ты верчёней, ты вообще лихой паренёк, а? А приодет-то как? Дьявол меня разорви!
В ответ Артём только сморгнул с достоинством: да, лихой; да, разорви тебя дьявол.
– Ну, я побёг, – нарочито сковеркал язык Афанасьев. – У нас репетиция. Скоро премьера. Сам гражданин Эйхманис явится. Ты одесную от него сидеть будешь? Или ошуюю?
Артём захохотал, Афанасьев тоже – они по разу толкнули друг друга, как пацаны, и разошлись, только Афанасьев ещё раза три
