оглянулся.
Уже когда на некотором отдалении был, сдержанно, быстро осмотревшись, крикнул:
– А лопаты-то куда? Ведро? Ты его мыть будешь? Или зарывать?
Это уже были совсем нехорошие шутки, тем более что вокруг невесть кто бродил, но Артёму по-прежнему было всё равно: он картинно плюнул в сторону Афанасьева и отвернулся.
Там, куда отвернулся, в поле зрения как раз Ксива объявился – нёс свою отвисшую губу куда-то.
Артём, у ног которого лежало всё его барахло, перебрал ногой, что ему больше всего может сейчас пригодиться, и остановился на кирке.
“…Башку ему отшибу”, – решил он, не очень отдавая себе отчёт в том, серьёзен он или нет.
Ксива, кажется, тоже догадался, к чему идёт дело, и, враз оценив ситуацию, достаточно поспешно пошёл в свою сторону и даже губу прибрал.
Артём ещё постоял, играя киркой, – ну, кто тут? Выходите, черти, – семеро варёных на одного пережаренного.
…Вернувшись к тюку с одеждой, уселся на него: “…а то унесут сейчас, как будешь объясняться…”
На мгновение задумался, что он всё-таки немного смешной в своих болотных сапогах посреди двора, но не захотел об этом размышлять, отмахнулся.
Пришёл Блэк, потёрся боком, Артём расчесал ему в том месте, где у собаки была бы борода, когда б росла. Блэк благодарно закатил чёрные глаза. Дышал он сладким собачьим духом – Артём с детства любил этот запах.
Олень Мишка выжидательно стоял рядом: тут только чешут или могут угостить сахарком?
Даже соловецкие, такие тоскливые, облезлые, почерневшие стены, пустые монастырские окна, словно бы пахнущие чекистским перегаром, нелепые звёзды на куполах – даже это всё на сегодняшнем солнце играло, немного раскачивалось и, если прикрыть глаза, двоилось, троилось.
…Но когда одна беда миновала тебя, а судьба своего требует, всё равно выйдет другая.
Где-то на самом дне билось, как журчеёк, слабое предчувствие, что лучше притаиться и пропасть в такое утро, но как было внять этому чувству.
Откуда ни возьмись появился десятник Сорокин – со своими потными подмышками, пахнущими, как с утра пойманная и уже тронутая солнцем рыбина, со своими грязными, как соломенная труха, слипшимися младенческими волосами, со своим мутным взором бешеной собаки и губами, полными слюной, словно их, как конверт, промазали клеем, но не заклеили.
Он был очень пьян.
В жизни его очевидным образом произошло важное событие; ощущение этого события клубилось вокруг него, как рой помойной мошкары.
Чайки сопровождали Сорокина с остервенелыми криками: им тоже, наверное, казалось, что он под мышками несёт по рыбе.
Сорокин первым увидел Артёма и с полминуты, время от времени моргая, разглядывал его, пытаясь вспомнить, когда и где видел этого типа. Болотники, галифе с леями и гимнастёрка с раскосыми карманами сбивали с толку, но Сорокин поднапрягся и наконец озарился.
Перед ним был тот самый шакал, что однажды унизил его перед лагерниками.
Сорокин обещал запомнить его – и, надо ж те, запомнил.
“Мне продукты ещё надо получить”, – некстати и с лёгкой тоской подумал Артём, оглядываясь: неудобно же идти с этими лопатами к ларьку… Или на кухню? Что там было написано в командировочной бумаге?
– Ты, шакал, думал, моя амнистия спасёт тебя? – начал Сорокин издалека; его шатало, но не так, чтоб очень, и вообще, подумал Артём почти отстранённо, он здоровый мужик, этот десятник. – Я из тебя сейчас выбью длинную соплю, – цедил Сорокин, подходя всё ближе. – И удавлю на этой сопле.
Когда Сорокину оставалось полтора шага, Артём, безо всякого усилия и ни о чём не думая, быстро привстал с тюка и ударил бывшего десятника в подбородок снизу.
Сорокин упал.
Артём снова сел на тюк.
Он сидел и смотрел в небо, рядом лежали лопаты, кирки, Сорокин, стояло ведро, в трёх шагах, подняв уши, застыл удивлённый Блэк, олень Мишка, напротив, отбежал чуть дальше, но всё равно оказался на пути красноармейцев, которые всё видели и спешили к Артёму.
За шиворот, как нашкодившего щенка, его подняли с тюка и дали оплеуху.
