– Мы бродим туда-сюда и только нагоняем сквозняка, в то время как тепло надо беречь, – и когда самые удачливые, или сильные, или глупые из нас наденут эти вещи, – они тоже не смогут согреться, но лишь вызовут в своих соседях дурные качества: злобу, зависть, а то и, когда пойдут снега, – а мои кости уже предчувствуют холода, – желание смертоубийства.
– Владычка, ну, скорей же, – попросил кто-то, видимо, уже сейчас с трудом сдерживающий в себе желание всё-таки зарыться в этот ворох, а также злобу, зависть и всё прочее перечисленное.
Иоанн предложил настелить доски с нар на полы и улечься штабелем – четыре человека внизу, четверо – поперёк – на них, сверху ещё четверо, создавая как бы двойную решётку, следующие четверо снова поперёк… А сверху прикрыться этой одеждой.
Один штабель будет великоват и тяжеловат, поэтому лучше разложиться в два.
– Раз в час надо вставать и верхним ложиться вниз, а нижним подниматься выше, а то передушим друг друга, – сказал владычка.
Голос его звучал уверенно, словно секирская эта церковь стала кораблём, а он, так уж получилось, её капитаном.
Уговаривать никого не пришлось. Самые замёрзшие, в нетерпении, легли первыми.
Потерявшие стыд и брезгливость и помнящие лишь о тепле, мужчины укладывались друг на друга.
К одному штабелю пристроился другой, рядом, бок о бок, пятка к пятке, темечко к темечку.
Последним остался Хасаев, он кое-как закидал всех пиджаками и плащами – и вроде хватило.
– Тут есть только одна накидка, – сказал Хасаев. – Возьму её себе и лягу один, да? – с достоинством попросил он.
Никто не был против.
Поначалу всем было удивительно и даже, насколько позволяли обстоятельства, забавно – нижние терпеливо переносили тяжесть в обмен на согрев, верхние посмеивались, стараясь не очень шевелиться.
– Владычка, ты бы сказку рассказал, – попросил кто-то. – Без сказки не уснём.
– Помолюсь за вас, деточки, – сказал батюшка Иоанн. – А проснётесь, и солнышко выйдет, и Господь снова всех приголубит.
Артём засыпал, как в детстве: с надеждой на утро и материнские тёплые руки. А про саму мать, томящуюся при монастыре, он не вспомнил вообще ни разу, и сейчас тоже не стал: в тюрьму её не посадят, но отправят домой, там ей место. Что сын живой – знает, какое ещё знание ей нужно.
…Через час по слову будто и не спавшего владычки оба штабеля рассыпались – но потом, в полутьме лагерники долго не могли улечься заново, толкались, путались, переругивались. Один штабель смешался с другим настолько, что в первом оказались все двадцать человек, а в другом только двенадцать.
…К самой чёрной ночи сон превратился в работу, едва ли не как наряд на баланы: кости ломило, голова раскалывалась, усталость валила с ног, кого-то придавливало до такой степени, что человек не мог встать, ему помогали. Потом он долго, наступая кому на ногу, кому на голову, вползал на верх штабеля.
– Рогатина корявая, чего ты там телишься, – орали снизу.
Владычка вздыхал и, кажется, печалился, что не может, весь зажатый-пережатый, перекреститься, только повторял: “Ох-ох- ох…”
Артёму казалось, что владычка целую ночь слушает сердце каждого, кто рядом, – пересчитывая, как цыплят, людей в штабеле: вот одно сердечко, вот пятое, вот седьмое, вот десятое – все торопятся, бегут, не отставайте, милые.
Ближе к рассвету кто-то посредине затеялся кашлять – снова всем мешал, – снизу сипели, чтоб заткнулся, сверху норовили ткнуть наобум в бок, но попадали, наверно, совсем в другого: где тут разберёшься.
Наутро все выглядели так, словно беспробудно гуляли, справили три свадьбы, устроили три драки, поломали кости трём женихам, да и сами пострадали.
Но ни один не замёрз.
– Владычка, вы ведь придумали всем спасение, – говорил Артём утром, за кипяточком. – Иначе так бы и вымерзали по одному.
– А я знаю, – с извечной своей улыбкою, ироничной только по отношению к себе, отвечал отец Иоанн; от него почему-то пахло сушёными яблоками. – Вечного спасения обеспечить не могу, я всего лишь, как и вы, надеюсь на него, зато хоть временное обеспечу.
– Знаете? – засмеялся Артём.
И владычка тоже, как бы тушуясь, очень забавно захихикал, искоса поглядывая на Артёма.
“…Обожаю его!” – вдруг подумал Артём с таким невероятным для него чувством, с каким никогда ни об одном мужчине, кроме отца, не думал.
