Черви в корзине были всех цветов: белые, голубые, жёлтые, зелёные, фиолетовые, некоторые совсем маленькие, юркие, торопливые, а некоторые подросшие, разъевшиеся, тягучие.
Оказалось, что можно было спать в штабеле среди многих других тел и чувствовать себя в одиночестве.
Вшей становилось всё больше, и от холода они были ещё злее.
Где же всё-таки эта Галя, которой нет и никогда не было. Где же она. Галя эта где.
– Я ведь могу её погубить! – рассказывал Артём святому на откорябанной фреске, он называл его “князь”. – Могу погубить её, князь! Сейчас я… а что я сейчас? Постучу в дверь? Ха!
А можно было бы как в детстве поиграть – когда они с братом стучали в дверь, слышали мамины шаги и быстро прятались – под кровати или в шкаф. И мама наигранно удивлялась: “Кто же это стучит?” И они давились со смеху и сдерживались, чтобы не чихнуть.
Постучать, услышать колокольчик и всем попрятаться. Зайдёт улыбчивый чекист и удивится: “А где это все? Кто стучал?” И, скажем, Граков вдруг не выдержит и захохочет под нарами… Чем не игра?
…Утром Артём сидел наверху, чувствуя себя мешком костей, который перепутали с тестом – и месили, месили, месили эти кости – всю ночь.
Он снял пиджак, чтоб перетрясти вшей, но быстро замёрз – на улице так и держалось, похоже, около пяти, ну, может, семи – никто уже не понимал – градусов, а ночью опускалось до двух-трёх, а одежды больше не приносили, а кипяток сегодня был тёплый, а баланда – нисколько не гуще кипятка, а владычка снова отдал свою миску пацану с голубиными руками, который всё повторял своё “Куада? Куада?” и время от времени – “Не жизнь, а похороны, дяденька”.
Артём попробовал надеть пиджак на ноги – но сразу замёрзла спина.
В окно сквозь щели стало вдруг различимо далёкое озеро и туман над ним.
К церкви кто-то шёл по улице – Артём увидел плечо, фуражку, кожаную куртку.
Отпрянув, он вслушался: не оглох ли? не пропустил ли перезвон?
Нет, было тихо – и дверь открыли негромко, и вошёл только один человек – тот самый чекист, пьяный, с улыбкой мокрой, вялой и будто присползшей, как штаны с бесстыдного зада.
Он стоял на входе, держа в одной руке безмолвный колокольчик, а другой прихватив его за язык, чтоб не звякнул.
Чекист искал кого-то и никак не мог найти в полутьме среди сгорбленных, раздавленных, перебитых своим страхом обезьян.
– Могильные черви – пришли высматривать, кого съесть, – раздался тихий, вкрадчивый голос Зиновия, лишённый и малейшей дрожи.
Чекист шлёпнул губами, словно удерживая спадающую улыбку, и ответил такими же улыбчивыми, влажными, как его губы, словами:
– Жатвы много, работников мало… Надумал отречься, Зиновий?
Кажется, он продолжал уже имевший место разговор.
– От Антихриста, – коротко ответил Зиновий.
В первое мгновение Артём и не понял, что он сказал, – но быстро догадался. Зиновий говорил, что это дьявол предлагает ему отречься.
Чекист раскачивался, и улыбка на его лице раскачивалась, как дохлая рыба в тазу, полном смрадной водой.
– А как отпущу ему язык? – спросил чекист, подняв колокольчик в правой руке и медленно убрав левую.
Нитка со свинцовой слезой на конце шатнулась, не достав до внутренней стенки колокольчика расстояния не больше ресницы толщиной.
Каждый на этой нитке качнулся, как на качелях, которые с размаху выбрасывали уже не в крапивную заросль, как в детстве, а в червивую глухонемую яму.
Чекист обводил глазами церковь, иногда облизываясь медленным и непослушным языком.
Чуть ли не три дюжины живых душ пристыли глазами к колокольчику, вслушиваясь и не дыша – а вдруг лишь одного человеческого вздоха не достаёт секирским сквознякам, чтоб толкнуть звонкий язычок и получить в ответ тишайший смертный звон.
Всякий хотел приостановить сердце, чтоб и его движение не качнуло бы вдруг вселенную и оттого не завалилась бы она набок, накрыв кого-нибудь, подвернувшегося, сырой землею.
В церковь внесли чан с баландой и несколько буханок хлеба.
Что-то, обещавшее жизнь, сдвинулось в воздухе.
