– Грешен! – орали лагерники. – Каюсь!
– Согрешил тщеславием, многоглаголанием, честолюбием!
“Здесь я! Здесь!” – отзывался на всякий грех Артём, не ведая и не желая раскаяния в них.
– Согрешил маловерием, в том числе отсутствием мира Христова в душе!
“В том числе, да! – внутренне хохотал Артём. – В том числе!”
– Грешен! – вскрикивали лагерники с той же страстью, с которой орали “Здра!” начальству.
– …Неблагодарностью к Богу!
– …Дурной печалью и унынием!
– Согрешил нетерпением посылаемых Господом испытаний, в том числе нетерпением скорбей: голода, болезней, холода!
“Мёрзну! – с бесноватой радостью соглашался Артём. – Хочу жрать и мёрзну!”
– Согрешил ненадеянием на спасение… недоверием к милосердию Божию…
“Не верил”, – кивал Артём с тем бесстыдным лицом, с которым пьяница ждёт у кабака, что ему нальют.
– …Помыслами и попытками самоубийства…
– Прости мя, Отче! – выкрикнул кто-то. – Пытался удушиться! Верёвкой за шею!
– Согрешил поминанием имени Божия всуе… грязной, матерной бранью…
– Грешен! – голосили то там, то тут в ответ.
Каждое слово звучало гулко, словно удваиваясь за счёт заключённого внутрь эха.
– …Неисполнением обетов пред Богом…
– …Самооправданием…
– …Неблагоговейным отношением к иконам и святыням…
– …Непочитанием церковных праздников…
– …Осуждением священников…
– …Нерадением к молитве…
– Стыдился исповедать себя христианином, в том числе стыдился налагать на себя крестное знамение и носить нательный крест!
“Я! – неустанно повторял Артём. – Я здесь! Я! Какое богатство у меня! Весь как в репьях! Как в орденах! Да есть ли такой грех, которого не имею?”
Ор стоял, как на скотобойне.
Даже беспризорник пристроился ко всем в хвосте и, задирая вверх беспалые руки, требовал кулёшика – верно, ему казалось, что и все остальные просят жрать.
В стороне чернел глазами не участвовавший ни в чём Хасаев: как будто тут была звериная свадьба, а сам он оказался другой породы.
– Согрешил неимением любви к ближнему! – провозгласил владычка, надрывая голос.
“Мать погнал!” – восклицал Артём, руками придерживая бунтующих рыб в животе и в груди.
– Не посещал больных, не помогал нуждающимся, скупился на милостыню, осуждал нищих!
“Да, да, да – и леопардов, и слабых, и больных, и всех – презирал!” – помнил Артём и сыпал всем этим, как крупной монетой, на прилавок.
– Виновен!.. Я виновен!.. Каюсь! – отхаркивались люди на коленях.
– Согрешил нерадением о спасении ближнего!
– Да! Батюшка, спаси! Прости, Господи! – надрывались люди, обескураженные своей греховностью.
– …Непочитанием старших.
Артём готов был перевернуться на бок и, свесившись головой, плюнуть в лицо Василию Петровичу, лежащему на дне, – но побоялся, что рыбы разорвут его на части изнутри.
Согрешил ненавистью и злобой, зложелательством, злорадством. Да. Гневом. Да. Проклял близкого или дальнего. Да. Согрешил сплетнями. Да. Согрешил завистью. Да. Ложью. Да. Хвастовством. Да. Осуждением. Да. Лестью. Да. Издевательством и бесстыдством. Да. Подслушивал и подглядывал чужие тайны. Да, да, да.
– Согрешил вольным или невольным убийством! – огласил батюшка Зиновий.
“Как на аукционе! – в голос засмеялся Артём. – Беру! Беру и это! Вольным убийством – я, мне, моё!”
– Владычка! – как брошенный в огонь, взвыл кто-то. – Я зарезал жену!
