спать, саван уже пошили! Рябчиков зажарили, ягнёнка зарезали, конину спекли – теперь тебя будут жрать, плотва белобрысая.
Настырный голос Артёма разбудил всех разом – кто-то вскочил, кто-то, на этот раз бешено, но безадресно, заматерился, кто-то замычал от ужасной боли в голове… Санников зарыдал. Рыдал и драл отросшими ногтями своё лицо. Ему не хватало воздуха, и он разорвал свою рубаху – ррраз и два – повисли цветные лоскуты.
Артём с интересом смотрел на это снизу.
– Ну вот, дождался взаимности, – сказал, – а то как гимназист за тобой ухаживал. Штаны на себе рви теперь.
У Санникова глаза были огромные, слегка невменяемые, шея жилистая, кадык ненормально большой, щёки впалые, иезуитские, губы влажные, всегда чуть приоткрытые, уши большие, тонкие, брови почти не росли, лоб грязный, неровный – казалось, на него налипла пыль или песок.
“И в то же время в детстве он наверняка был милейшим чадом – хулиганистым большеглазым пареньком”, – отстранённо думал Артём.
– Как всё-таки неповоротливо звучит, – добродушно делился со всей камерой своими размышлениями. – Послушайте: “Приговор приведён в исполнение”. Посмотришь, к примеру, на Санникова – и пытаешься примерить к нему эту фразу – ну, буквально как галстук на шею повязываешь: “Приго-о-о… вор!.. приве-е-е… дён!.. в испо-о-о… лне! ни! е!” Или, – Санников, слышишь? – такое ощущение, как будто червь ползёт по животу, вытягивая свое кольчатое тело: приговор приведён в исполнение… Чувствуете, да?
Камера слушала Артёма, как будто он был неистребимым злом, наподобие замурованного в стену радио.
– Хотя звучит всё равно глупо и напыщенно, как не знаю что, – медленно цедил Артём, в который раз сладостно потягиваясь и разминая сильными руками виски. – Во-первых, “приговор приведён”. Куда он приведён? С чего бы это? Где в этих словах умещается, например, товарищ Горшков? Затем ещё нелепей: “…приведён в исполнение”. Исполнение – это что? Лавка? Ресторация? Театральный зал? Зачем туда приводить приговор? Будут ли там кормить? После какого звонка пустят в залу? После третьего или сразу после первого? Что там за исполнение предстоит? Понравится ли тому же Горшкову это исполнение? Оценит ли он его? Может быть, он лишён музыкального вкуса и ничего не поймёт? Уйдёт недовольный? Напишет жалобу?
– Гангрена, и тебя тоже застрелят, – сдавленным голосом пообещал Горшков сверху.
Артём взял себя за мочку уха двумя пальцами и держал: отчего-то голова так работала лучше и злость не остывала.
– А маменьке Санникова я передам, что он умер, как подобает, – как ни в чём не бывало продолжал Артём. – Санников! Слышишь? Скажу: ты пел Интернационал перед расстрелом. А потом ещё несколько песен… Расстрел был длинный, неспешный, торжественный. Речи говорили, отдавали честь, разливали кипяток. “Про колокольчик однозвучный, мамочка, Санников тоже спел: про колокольчик – это была его любимая…” С песней на устах, в общем, встретил свою пулю… С первого раза не убили, пришлось, значит, достреливать. Потом ещё штыком в живот – ать! Это чтоб наверняка. Красиво умер.
Санников придерживал себя за челюсти, словно боялся, что его вырвет чем-то жизненно важным.
– Да что же вы… – не выдержал даже Моисей Соломонович и, поднявшись, встал посреди камеры, так чтоб закрыть собой Санникова. – Что же вы, Артём, такое? А – сердце?..
Он действительно был растерян и расстроен.
– Ну-ка, брысь! – не на шутку обозлившись, скомандовал Артём и сделал такое движение, словно собирался Моисея Соломоновича ударить ногой. Тот сгинул.
…Когда открывали дверь – умолкли все, даже Артём. Санников перестал рыдать, лишь губы дрожали.
Все уже выучили, сколько должно быть звуков: ключ, два проворота, скрип – и дверь распахивается.
Если несут кипяток или баланду – два надзирателя. Если уводят кого-то, тогда три – старший и двое конвойных. Если уводят нескольких – по голосам слышно, что в коридоре стоит целое отделение красноармейцев, встречает.
На этот раз в проёме дверей появились двое с ведром: все выдохнули, и тут же побежавшее у всякого сердце вновь стало – следом образовались ещё трое, у старшего бумага в руке.
– Внимание! Встать! Горшков кто?
Горшков стоял с кружкой ближе всех ко входу.
– Кто, спрашиваю? – повторил старший, глядя мимо Горшкова, застывшего перед ним.
– А кипятку? – сдавленно спросил Горшков.
– Ты? – догадался старший конвоя. – На выход. Не надо тебе кипятку.
Горшков вернулся к привинченному столику и чрезмерно ровным движением поставил пустую кружку. Раздался слабый стук железа о дерево.
Обернувшись, Горшков громко произнёс:
