увидеться:
– Я вот так размышляю: ты не согрешил сегодня – и Русь устояла.
Он словно бы догадался, что происходило с Артёмом в ИСО, и от этого Артёму было ещё дурней на душе и раздражительней.
– Здесь все грешат, – быстро отвечал Артём; отчего-то он себя чувствовал как на вокзале, ему пора было уезжать, и теперь все слова были лишними, но он их зачем-то произносил, – …грешат во сто крат больше нас.
– А ты не за них отвечай, а за Русь, – скороговоркой говорил владычка Иоанн. – Они грешат, а ты уравновешивай. Праведное дело больше весит, чем грех!
– Нет! – с трудом сдерживая злобу, отвечал Артём. – Грешишь – и спасаешься, а праведное – ни на шаг над землёй не поднимает, а тянет на дно.
– Бог правду видит, да не скоро скажет, – совсем уже беспомощно даже не говорил, а просил владычка.
– В ИСО его надо, пусть бы там всё сказал, – отвечал Артём с улыбкой, которая на лице его была как чужая – даже челюсти от неё сводило.
– Ангел тебе в помощь, милый, – сказал владычка, когда монах раскрыл Артёму дверь: проваливай.
– Где просто – там ангелов со? сто, а где мудрено – нет ни одного, – надерзил Артём напоследок. Произнёс всё это громко, но не оборачиваясь. Владычку видеть больше не хотел.
В роту Артём шёл деловой, как на рыбалку. Черпал из мешка присланный матерью сахар и ел с руки: через минуту стал сладкий, липкий, шершавый – мухи кружились возле лица и с размаху вшибались то в щёки, то в лоб от жадности и удивления. Артём отмахивался, потом вытирался сахарной рукой.
– За Русь отвечай! – вслух дразнил отсутствующего владычку Артём, хрустя сахаром на зубах. – А вот завтра вызовут к Галеньке – и про всю Русь буду отвечать. Всё за эту Русь расскажу.
И хохотнул – изо рта разбрызгался сахар по сторонам.
Шагавший мимо чекист из бани – в тюленьей куртке на голое тело, несмотря на тепло, – недовольно оглянулся на хохот, но Артёму было плевать.
– Ваше Евангелие, – ругался Артём, – не помирило даже владычку Иоанна с побирушкой Зиновием, а их вместе – с монахом. С кем оно может помирить меня?
Встретил оленя Мишку, тоже потянувшегося к сахарку.
“Переживу ночь или нет?” – думал, усевшись прямо на землю и подставляя оленю поочерёдно лицо и руки: тот облизывал Артёма, часто моргая и торопясь.
Над ними, истерично вскрикивая, метались чайки.
В прихожей для дневальных чеченцы улыбнулись Артёму, как долгожданному.
– Привет, брат! – сказал Хасаев и даже хлопнул его по плечу. – А что ты не в карцере?
Артём мысленно хмыкнул, ничего не ответил и твёрдо шагнул в пахучую свою двенадцатую конюшню, псарню, скотобойню, мясорубку.
Едва Артём вошёл в роту, Моисей Соломонович запел.
Песня была незнакомая и грустная: “Он был в кожаной тужурке, тридцать ран на груди…”
Ксиву Артём увидеть не ожидал, но сразу же встретился с ним глазами. Тот заулыбался, с некоторой даже ласкою разглядывая мешки в руках Артёма.
Артём, расталкивая лагерников и не отвечая на приветствия тех, кто с ним здоровался, поспешил к своим нарам.
Василий Петрович встал ему навстречу, собирался вроде бы обнять, но Артём пробормотал что-то невразумительное, забрался наверх и там уже приступил к тому, что собирался сделать.
– Митя, – позвал Щелкачова. – Ты не слушай меня, живи своим умом… Угощайся вот лучше.
Выхватил из мешка две вяленые рыбины с отсутствующими глазами.
– А вы? А ты? – спросил Щелкачов.
– А меня в другую роту переводят, на повышенное довольствие, – ответил Артём. – Тройной паёк! Моисей Соломонович, идите, идите сюда. Прекратите петь на минуту.
Тот не заставил себя ждать.
– Хорошо поёшь, Соломоныч. Не портишь песню. Спой мне, знаешь, какую? “Не по плису, не по бархату хожу, а хо-жу-хожу по острому ножу…” У меня, знаешь, были плисовые штаны и хоть не бархатная, но шёлковая рубашка. И ещё отец, через особую дощечку с вырезами, натирал мне пуговицы гимназического мундира. У меня, представь, был отец. Спой?
