– “Не по плису”? – переспросил Моисей Соломонович с удовольствием, кивая и улыбаясь. – Да, да, – но петь не стал, понёс поскорее, пока не передумали, насмерть запечатанную железную банку с подсолнечным маслом.
– Афанасьев! Рыжая сволочуга! – обрадовался Артём, когда дремавший рыжий поэт свесился с третьего яруса своим чудесным чубом. – А у меня для тебя сюрприз! Что тут у нас в этой жестянке? Конфеты! Чтоб их грызть! Держи!
Курез-шах и Кабир-шах получили на двоих остатки сахара в отдельном мешочке и долго улыбались и кланялись. Авдею Сивцеву достался последний кусок колбасы.
– Чтоб твоя лошадка тебя дождалась, Сивцев! – пожелал Артём.
Фельетонист Граков, молча вставший за своей очередью, удостоился связки баранок.
– Ой, и ты тут, Самовар, – удивился Артём. – Держи подболоточной муки и с генералом своим не делись. Его и так теперь хорошо кормят.
– Какого генерала? – спросил Самовар, с достоинством принимая дары.
– Фельдмаршала, – пристыдился Артём. – Фельдмаршала Бурцева.
Самовар наглядно, всеми своими надбровными дугами обиделся, но муки? не вернул.
– Ешьте, милые, я вас всех скоро сдам с потрохами. Если доживу, – шептал Артём, оглядывая лагерников.
Они действительно принялись немедля есть: странно прятать в заначку то, чем угостили.
– Василий Петрович, – Артём легко спрыгнул вниз. – Смотрите, сколько я вам чаю принёс! До зимы хватит точно… И орехов. А где наша зайчатина? Где китаец желтолицый? У меня ещё рис для него есть.
– Китаец?.. Китайца взводный Мстислав Бурцев перевёл в карцер, – ответил Василий Петрович, скорей с грустью, чем с любопытством рассматривавший Артёма.
– Вот как, – отозвался Артём тем тоном, как если бы ему сообщили о небезынтересной светской новости, – …Василий Петрович, я б отдал вам всю посылку, но вас бы за неё наши блатные зарезали, – сказал Артём свистящим шёпотом.
Василий Петрович сморщился: похоже, ему была болезненна ситуация, в которой Артём был вынужден паясничать. Он не мог его прервать, но и терпеть не хотел.
По крайней мере, Артём так всё это понял, но остановиться уже не мог.
Когда явился Ксива, замешкавшийся с поиском товарищей, мешок был пуст.
– Готовил тебе половину, а тут вот какая незадача: всё разобрали, – сказал ему Артём. – Вот возьми хотя бы мешок. Может, платье себе сошьёшь из него.
Ксива молча смотрел, играя желваками. Губа его озадаченно свисала при этом, чуть шевелясь.
Объявляли вечернюю поверку, был слышен буйный и пьяный голос Кучеравы. По рядам пошёл Бурцев, в руке у него был стилет. Он помахивал им.
– Загиб Иванович ночью к тебе придёт, – сказал Ксива Артёму. – Дождёшься? Или можешь прямо сейчас удавиться.
– Почему удавиться? – спросил Артём. – Дождусь.
Афанасьев сидел на своих нарах и всё это наблюдал, не говоря ни слова.
Загибом Ивановичем здесь называли смерть.
Смерть к Артёму не пришла: Ксиву и Шафербекова отправили на ночные работы, Крапин не соврал… Блатные из их угла несколько раз поглядывали в сторону Артёма.
Он долго ждал их – кажется, пока не рассвело: боялся, сжимал челюсти, представлял, как заорёт, если подойдут… или начнёт метаться по нарам, всех топча и забираясь под чужие покрывала…
…давил клопов и всякий раз думал: и тебя вот так, как клопа… и тебя вот так же…
…иногда забывался, в голове что-то падало, взвизгивало, орали чайки прямо над головой.
От кашля или скрипа нар вздрагивал, просыпался, весь вспотевший: но никто не стоял рядом, никаких чаек не было, только храп и скрип зубовный.
“Надо гуся себе завести, – думал Артём; мысли были медленные, будто он шёл по грязи и каждое слово нужно было, как ногу, из тягучей жижи извлекать. – Завести себе гуся… Привязать на верёвочку… Придут резать – гусь загогочет, забьёт крыльями… всех разбудит”.
Под утро Хасаев начал громыхать чаном в тамбуре для дневальных, и это саднящему от ужаса и усталости рассудку показалось успокаивающим: ну, раз грохочут чем-то – что теперь случится? Ничего… Разве нужно дневальным, чтоб кого-то зарезали? Совсем не нужно…
Только здесь крепко заснул, и приснилось, что он снова в ИСО у Галины и всё подписал.
