Соотношение сил

со страшными картинками, у нее даже нос заострился.

– Ну что поделать, если у меня так развито воображение? – оправдывалась Маша. – Все заучивают, сдают, и ничего. А я психую.

– Отстраняйся, нельзя быть такой чувствительной. Сдашь как-нибудь, они отвяжутся, – утешал Илья, – тем более ты теперь заслуженная.

– Вот именно, – вздохнула Маша, – у нас все заслуженные – ворошиловские стрелки первой степени. Ларионова и Лепешинская снайперы, Головкина пулеметчица. А я «пассивный балласт». Ты говоришь – отстраняйся, но если смотреть со стороны, то эти военные игры вообще выглядят диким бредом. Театр похож на психбольницу.

– Тогда притворись такой же сумасшедшей, как все. Ты ведь артистка. – Илья усмехнулся и добавил чуть слышно: – Вот я много лет только и делаю, что притворяюсь. Живу по системе Станиславского.

– Настоящая война будет тоже по системе Станиславского? – внезапно спросила Маша.

– Ну-ну, перестань. – Илья прижал ее к себе, погладил по голове. – Впереди лето, надеюсь, дадут, наконец, отпуск, поедем в Крым. В этом году война точно не начнется.

– Откуда знаешь?

– Не станет он воевать на два фронта, ему надо сначала с Европой разобраться, с англичанами. Пока все не так плохо. С финнами у нас наконец подписано перемирие, сейчас он попрет в Норвегию. С нами торгует и конфликтовать вроде не собирается. Ему это невыгодно.

– А война вообще никому не выгодна, – задумчиво пробормотала Маша, – там другой какой-то механизм.

– Ну, и какой же?

– Просто смерть.

Он прижал ее к себе сильней, пытаясь спрятать, прикрыть. Маша поцеловала его в шею, нашла губами ухо и зашептала:

– Я скажу тебе на ушко:
Угодили мы в ловушку.
Нету воздуха для нас,
Только ядовитый газ.
Все нам чудится и мнится,
Будто можно откупиться,
Не дышать, не есть, не пить
И за все благодарить.
Этот глупенький расчет
Нам навязывает черт.
Он глядит на нас с ухмылкой
И трясет своей копилкой.
А в копилке у него
Кроме смерти ничего.

Маша испуганно взглянула на Илью.

– Прости, я не хотела.

– Оно само вырвалось, – продолжил Илья, передразнивая ее виноватую интонацию. – Ну что ты? Жалко, нельзя записать, но ничего, запомню. Все твои стихи помню наизусть. Пожалуй, это лучшее. Знаешь, иногда там, в моей клетухе, или в кабинете на ковре перед ним, мелькнет в голове несколько твоих строчек, и сразу легче.

– Правда? Ты никогда не говорил.

– Ну вот, сказал. И все, хватит, мы ведь ничего не изменим. Сколько еще осталось до войны? Год? Два? Точно никто не знает, но все, что осталось, – наше. Отравим страхом это драгоценное время – потом не простим себе.

– Да, ты прав, я поняла, я постараюсь, – смиренно кивнула Маша.

* * *

На дне чемодана Митя нашел старый потрепанный путеводитель по Иркутску, дореволюционное издание. Мама положила по- тихому. Митя обрадовался, через тысячи километров отправил ей мысленное «спасибо».

Журналы со статьями о расщеплении ядра урана были прочитаны от корки до корки, книжку Мазура-Брахта утащил Даме. Степан продолжал свои охотничьи рассказы. Картинки и текст с «ятями» хоть как-то отвлекали от нудного трепа и тревожных мыслей.

Митя узнал, что Иркутск стоит на семи холмах, как Москва и Рим, что основан он в начале семнадцатого века. Казацкий отряд боярского сына Ивана Похабова плыл по Ангаре на огромных лодках – кочах. В них помещалось человек двадцать, с имуществом, провизией, боеприпасами. Для зимовья выбрали остров в слиянии рек Иркута и Ангары, сложили казарму из бревен, потом выстроили острог на правом берегу Ангары, назвали его Иркутском.

Через Иркутск по рекам из Москвы в Китай проплыл первый посол, толмач, то есть переводчик, Сибирского приказа Николай Спафарий. Он оставил записки об этом долгом путешествии. «Острог Иркутский строением зело хорош, а жилых казацких и посадских дворов с 40 и больше, а место самое хлебородное».

Митя так увлекся, что забормотал вслух, и Степан вдруг смолк, уставился на него выпученными глазами, спросил:

– Это что за физика такая?

– Физикой сыт по горло. – Митя провел ребром ладони по кадыку. – Надо хоть немного путеводитель почитать, знать, куда мы их