«Неужели не помнит вчерашнее? – изумился Митя и невольно снова принялся гадать: – А может, он меня провоцировал на драку? Для бериевской конторы очень даже выгодно, чтобы я, человек Проскурова, так подставился. Черт их знает».
– Горяченького было бы неплохо, – ответил он и дружески подмигнул Степану: – Тебе как спалось, старик?
– Нормально. А что?
– Так, ничего. – Митя поманил его пальцем, прошептал: – Ты во сне разговариваешь.
– Да? – Степан равнодушно зевнул. – Вот уж не знал. И о чем же я разговаривал, интересно?
– Интересно, – кивнул Митя, – очень даже. Только не о чем, а о ком.
Митя скрылся за дверкой умывальника, умылся, почистил зубы. Когда вода перестала журчать, послышалась возня. Отодвинув дверку, он чуть не столкнулся лбом со Степаном.
– О циркачке, что ли? Или о летчице?
– Если бы! – Митя вытер лицо. – О бабах ты днем болтаешь, а ночью…
– Ну, что ночью? Слышь, старик, не темни.
Митя натянул нижнюю фуфайку, потом надел рубашку, повернулся к Степану и прошептал:
– Такое нес, у меня прямо мороз по коже.
Зеленые глаза опять выкатились из орбит, но на этот раз в них вместо злобы мерцала тревога.
– Что же такое я нес? – спросил он, кривя губы.
Митя вздохнул и помотал головой:
– Нет, старик, извини, не могу, язык не поворачивается.
– Ну, ты хотя бы это, приблизительно. Имена, что ли, какие называл?
– Только одно имя, зато много раз.
– Какое?
– Товарища Сталина, – прошептал Митя почти беззвучно и тоже выпучил глаза.
– Ну, ясно, – Степан облегченно вздохнул, – это ж святое имя. Вот в царское время в Бога верили, молились ему, а теперь каждый советский человек товарищу Сталину молится.
– Мг-м. Только молитва твоя очень уж своеобразная. Слова в ней в основном матерные.
– Это как это?
– А вот так. Материл ты товарища Сталина как бешеный, с нечеловеческой ненавистью. Убить грозился.
Митя опять отвернулся, стал застегивать рубашку и услышал сиплый приглушенный крик:
– Врешь! Не было этого!
– Да такое вообще придумать невозможно. – Митя натянул джемпер и сел шнуровать ботинки. – Вот уж точно, в кошмарном сне не приснится.
Степан молчал, сопел, наконец спросил:
– Слышь, старик, только сегодня ночью? Или раньше тоже?
– Каждую ночь. Каждую, понимаешь? Сначала я ушам своим не поверил, решил – померещилось. Вроде нормальный парень, свой в доску. А потом опять. Матом о товарище Сталине, да еще с угрозами. Жуть. Сегодня особенно громко. Между прочим, стенки тут тонкие.
Лицо Степана стало серым, пряди на лбу слиплись от пота, нижняя губа оттопырилась и мелко тряслась.
– А кто там, за стенкой? – прошептал он.
– Киномеханик и пианист. У музыкантов знаешь какой слух? По голосу любого отличат.
На платформу в Иркутске вышел совершенно другой Степан. Спина согнулась, голова вжалась, глаза бегали. В автобусе он забился на заднее сиденье, молча пялился в темное окно. А к Мите подсел Даме, стал делиться впечатлениями о книжке:
– Очень редкое и удачное сочетание. Просто о сложных вещах. Увлекательно и познавательно. Мне казалось, я все забыл, а стал читать – и сразу вспомнил.
Автобус так прыгал, что говорить было почти невозможно. Митя попытался, но едва не прикусил язык. А Даме умудрялся болтать, сначала по-немецки, потом вдруг выдал по-русски:
– «Рытвины, ямы, ухабы, все, что в России зовется шоссе». Это Вяземский, был у вас такой поэт в прошлом веке. – Он помолчал и добавил с усмешкой: – Поэта нет, а шоссе все те же.
Митя равнодушно пожал плечами. Внутри екнуло.
«Профессионал. Остальные так, мелкие сошки, а этот шпионище будь здоров. Специально Россию изучал, Вяземского знает. Что
