– Ты почему так долго? – спросил он, не оборачиваясь, и задул свечной огарок.
– Папа, – Женя размотала серый вязаный платок, – сюрприз.
Марк Семенович развернулся на табуретке. Очки съехали на кончик длинного носа. Запавшие глаза, красные веки без ресниц, запавший рот без зубов. Брови, когда-то широкие, черные, теперь торчали серыми кустиками. От прежнего Мазура остался разве что большой выпуклый лоб. Вместо щек ямы, поросшие седой щетиной.
– Простите? – Старик испуганно заморгал, поправил очки.
Митя заметил, что дужка замотана чем-то серым, а на среднем и безымянном пальцах нет ногтей.
– Папа, это Родионов. Ты что, не узнаешь? – Женя бросила платок на топчан.
– Митька! – Старик поднялся с табуретки, обнял Митю, похлопал по спине. – Вот уж правда сюрприз так сюрприз! Женя, иди, чайку нам.
– Какая радость, какая приятность. – Она фыркнула. – Еще неизвестно, откуда он взялся и зачем приперся.
– Женя, чаю! – Марк Семенович грозно сверкнул глазами на дочь. – Будь добра, там осталось в шкафчике полторы баранки с маком, если ты, конечно, не успела слопать. И пожалуйста, погаси, наконец, керосинку. Электричество уже включили.
Митя смотрел на старика, а на Женю почему-то взглянуть не решался.
– Да вот тут я кое-что… – Он открыл портфель, выложил на стол шоколадки, банку икры, принялся разворачивать сверток с бутербродами.
За спиной мягко хлопнула дверь. Женя вышла, стало тихо. Марк Семенович стоял у стола. Запавшие губы шевелились, беззвучно бормотали.
– Там буфет уже закрывался, – смущенно объяснил Митя, – вот, взял наспех. Вы ведь пористый шоколад любите, я помню.
– Пористый… – Старик покачал головой и засмеялся.
Смех звучал странно, напоминал безнадежные всхлипы, будто плакал маленький ребенок, из последних сил, точно зная, что утешить некому.
– Марк Семенович, можно я бурки сниму? – спросил Митя. – Они мокрые совершенно, и носки тоже.
Профессор достал из кармана телогрейки тряпочку, вытер глаза, высморкался.
«Кажется, он правда плакал, – подумал Митя, – или для него теперь смех и слезы одно и то же?»
– Да, конечно, снимай, просуши на печке, вот, валенки мои пока надень.
Старик подвинул табуретку, сел, водрузил локти на стол, уложил подбородок в гнездо из сплетенных пальцев и на мгновение стал похож на прежнего профессора Мазура. Так он сидел за кафедрой, когда кто-то из студентов выступал на его семинаре.
Митя опустился на край топчана, стянул бурки, носки, принялся растирать посиневшие ноги.
– Как это ты умудрился промокнуть? – спросил профессор.
– Воду нес, пролил немного. Повезло, встретил Женю, без нее ни за что не отыскал бы ваш дом.
– Ты надолго?
– На два дня.
– Где остановился?
– В гостинице.
Вернулась Женя, принесла маленькую вязанку хворосту и несколько толстых щепок, ни слова не говоря, занялась печкой. Митя в профессорских валенках присел с ней рядом, впервые решился взглянуть на нее.
Вместо длинной черной косы – короткие густые кудряшки, будто каракулевая шапочка. Лицо осунулось, карие глаза казались еще больше из-за темных теней под нижними веками. Губы бледные, потресканные, в уголке розовая корочка лихорадки.
– В гостинице, – повторила она с усмешкой, – в «Центральной», конечно.
– Ну да, там, – кивнул Митя, взял кочергу и поправил щепки в печи.
– Посмотри, что он принес, – сказал Марк Семенович, – и между прочим, кто-то обещал чаю.
– Мг-м. Кто-то ничего не обещал, а кто-то забыл, что Серафима наш чайник реквизировала за неуплату, – проворчала Женя, взяла с подоконника большую жестяную кружку и опять ушла.
– Не может быть. – Старик помотал головой. – Серафима Кузьминична, хозяйка наша, дама строгая, но справедливая, поповская вдова, на подлости не способна. Оставить людей без чайника… Ладно, что же мы говорим о всякой ерунде? Как ты живешь? Как мама?
Митя принялся рассказывать про мамино больное сердце, потом про погоду в Москве. Тепло, все течет. Поделился впечатлениями об Иркутске. Красивый город, только холодно и фонари не горят. Вскользь упомянул, что служит в Комиссариате обороны. Вошла Женя,
