– Спасибо, конечно, но только до двери. В дом я вас не пущу, не надейтесь.
– Ага, значит, вы живете в двадцать седьмом? – бодро заметил Митя.
– Вам что за дело, где я живу? Кто вы вообще такой?
Улица вильнула и пошла круто под горку, к берегу Ангары. Удерживать равновесие стало совсем трудно. Ведра качались, ледяная вода окатила Митины войлочные бурки.
– Вот теперь вам точно придется меня пустить, иначе я по вашей милости отморожу ноги.
Она остановилась, развернулась всем корпусом. Луна выглянула из-за облака, огромная, наливная, в ее свете Митя ясно разглядел лицо и едва не уронил коромысло.
– Женька?!
– Привет, Родионов, я тебя почти сразу узнала по голосу.
– Узнала? Зачем же спросила, кто такой?
– Разные тут шляются, – сердито буркнула Женя, – раньше ты был студент, а кем теперь стал?
– Теперь военный. – Митя сморщился, промокшие ноги ломило, он почти не чувствовал пальцев. – Слушай, Женя, давай дойдем до дома, там поговорим.
– Пришли уж. – Она махнула варежкой в сторону реки и быстро засеменила вперед.
– Ты тут насовсем или приехала отца навестить? – спросил Митя.
– Если ты военный, почему в штатском? – спросила она в ответ.
– Как он себя чувствует?
– Откуда у тебя адрес?
Он открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, но она исчезла. Мгновение назад семенила впереди, метрах в полутора от него, и вдруг будто растворилась в темноте. Митя поправил коромысло, огляделся, негромко позвал:
– Женя, ты где?
– Направо поверни.
От основной тропинки был протоптан коротенький аппендикс между сугробами. Он упирался прямо в крыльцо деревянного двухэтажного дома. Женя стояла на крыльце, возилась с ключом.
– Черт, руки окоченели.
Митя поставил ведра, снял варежку, взял у нее ключ. Дверь была обита войлоком и дранкой. Клочья дранки лезли в замочную скважину, ключ застревал. Наконец Митя справился. Дверь открылась с недовольным скрипом.
В сенях было темно, пахло дегтем и кислой капустой. После Берлина, Москвы, царского поезда, интуристовской гостиницы Митя очутился на другой планете. Там, в Москве, пламенная комсомолка публично отреклась от отца, поменяла отчество и фамилию и превратилась в говорящую куклу. Тут, в Иркутске, она была рядом с отцом и опять стала живым человеком. Такая вот декабристка Женька Мазур. Только декабристки ехали сюда к мужьям, а она к отцу. И еще декабристы бунтовали против царя, заговор был. А Мазур не бунтовал, в заговорах не участвовал. Тихий, безобидный профессор, занимался своей радиофизикой.
– Стой, не двигайся! – шепотом приказала Женя. – Шумнешь – хозяйка убьет. Сейчас керосинку зажгу.
Она опять исчезла. Митя остался в кромешной тьме. Ноги ломило. Откуда-то слышалась возня, шорохи. Наконец появился дрожащий огонек.
– Ведра отнеси в кухню.
Лицо ее, подсвеченное снизу, выглядело странно. Остренький подбородок, верхняя губа, кончик носа были выбелены светом, дальше – темный провал, глаз не видно, только длинные прямые стрелки, тени от ресниц. Она сунула ему в руку его портфель и прошептала:
– За мной, на цыпочках, и не дышать.
Они прошли по коридору мимо двух дверей, третью Женя открыла, и в этот момент вспыхнула электрическая лампочка. Она висела под бревенчатым потолком, слабо мигала и потрескивала. Митя увидел круглый стол, накрытый газетами, беленую русскую печь. Часть комнаты пряталась за цветастой ситцевой занавеской. В углу кривобокая этажерка, забитая книгами и толстыми журналами, изголовьем к ней – узкий топчан, аккуратно застеленный серым солдатским одеялом, над ним, прибитый гвоздиками к стене, коврик с лебедями.
У окна, на табуретке, спиной к двери, сидел сгорбленный старик в рваной телогрейке. Конструкция из двух ящиков служила ему письменным столом. Из широкого ворота торчала худая шея. Прозрачный белый пушок на круглой голове дыбился, светился, как нимб.
