его дрожащую руку.
– Выпустили? – Старик поднял на нее покрасневшие влажные глаза, взглянул с такой детской надеждой, что ей стало не по себе. – Думаешь, могли выпустить?
– Ну конечно! Я просто уверена. Он давно на свободе и продолжает работать. Кстати, вы показали Фрицу резонатор?
– Ему пока не до этого, слишком устал, возбужден, без конца рассказывает о большевистских ужасах, скучает по жене и детям. – Вернер потянулся за очередной сигаретой.
– С ним вы стали слишком много курить, – заметила Эмма и отодвинула портсигар. – О, как дивно пахнет из кухни!
– Физзль правда здорово варит кофе. Обычный кофейник его не устраивает, отыскал в кладовке медный, турецкий. – Голос Вернера зазвучал спокойней, лицо ожило. – Когда-то Марта купила его в Венеции в антикварной лавке, и до сих пор никто ни разу им не пользовался.
– Да, удивительно, как вдруг оживают старинные вещицы, – задумчиво произнесла Эмма, – кстати, вы уже начали экспериментировать с рубином?
Он не ответил, опять закрыл лицо ладонями, пробормотал чуть слышно:
– Марк, Марк…
* * *
Проскуров позвонил Илье домой в шесть утра, сказал нарочито вялым голосом:
– Дрыхнешь? Вроде договаривались мяч погонять.
– А что, там уже просохло? – зевнув, спросил Илья.
– Мг-м, и даже травка выросла.
Илья вскочил, быстро умылся, почистил зубы, натянул спортивные шаровары, майку, старый джемпер. Сверху надел легкую куртку, прихватил из вазы на буфете два больших яблока.
До Знаменки он добежал трусцой минут за десять. Проскуров ждал его на спортивной площадке во дворе, неподалеку от главного здания Комиссариата обороны. Одет был так же, как Илья. Шаровары, джемпер, куртка. Сунув руки в карманы, лениво подкидывал носком ботинка мятый футбольный мяч.
Моросил дождь, мелкий, как пыль, земля была влажной и скользкой, никакой травки. Фраза «травка выросла» означала, что Митя Родионов вернулся из Иркутска.
Илья достал из карманов яблоки, одно кинул Проскурову, другое надкусил. Минуту оба молча жевали.
– Как наши изотопы? – спросил Илья.
– Пока не знаю. Родионов от резонатора в полном восторге, твердит, что Мазур гений. – Проскуров пнул мяч. – Я видел только запаянный свинцовый контейнер, размером с куриное яйцо. Отправлю с курьером в Ленинград, академику Иоффе, вместе с копией официальной заявки и описанием прибора.
– Официальная заявка от кого кому?
– Ну, не курица же снесла это свинцовое яичко с урановой начинкой прямо ко мне на стол. Думаешь, я бы сунулся к Иоффе без бумажки?
– Да, правда, не сунулся бы, – кивнул Илья, – но ведь Мазур боялся писать.
– Осмелился. Родионов уговорил его составить заявку в научно-техническое подразделение, все оформили как положено.
Мяч лениво покатился за ограду и поплыл в глубокой луже.
– Ладно, черт с ним, все равно дырявый, – Проскуров махнул рукой. – Мальчишки подберут, дыру залатают, будут играть в свое удовольствие. Давай пройдемся.
Они ушли с площадки, отправились, как всегда, к Гоголевскому бульвару. Дождь кончился, сплошное облачное марево таяло на глазах, становилось прозрачным и легким. Сквозь него просвечивала утренняя весенняя голубизна.
– Сдается мне, товарищи физики Мазура твоего не любят, – сказал Проскуров, прожевав яблоко вместе с огрызком.
– Почему?
– Тему выбрал непопулярную, упрямо продолжал над ней работать, игнорировал мнение коллег. Одиночка. Таких нигде не любят, особенно в дружных творческих коллективах.
– Но ведь в академики приняли.
– Лучше бы не принимали, сразу доносы полетели. Там, знаешь, тот еще гадюшник. Спасибо, Вернадский вступился, написал Молотову и Сталину. Наверное, поэтому из тюрьмы отправили не в лагерь, а в ссылку.
– Может, стоило обратиться к Вернадскому, а не к Иоффе? – спросил Илья.
