одинаковым отчаянием жаловались на невыносимую жизнь.
Такие бумажки ставили под удар сразу множество людей. Из-за них в колхозе, на заводе, в школе брали всех подряд, без разбора. Но если бы миллионы поголовно молились на Сталина и в едином порыве строчили только доносы, тогда была бы уж полная безнадега.
Илья вспомнил сочинение школьника Алеши Соколова из Рязанской области, которое потихоньку изъял и сжег. Не донос, не листовка. Никаких звезд и свастик. Просто детское сочинение на невинную тему: «Как я провел зимние каникулы». А ведь тоже могло вызвать эпидемию арестов.
– Дрянь. Провокатор, – повторил Проскуров, – вот успел бы он разбросать на первомайской демонстрации, в толпе, сколько людей безвинно пострадало бы.
– Да, как бомбу кинуть, – пробормотал Илья и попытался сменить тему: – Странно, согласись. Мы привыкли думать: если гений, то непременно честный, порядочный, а главное, умный. Не хочется верить, что гений может оказаться дрянью и провокатором.
– А Гейзенберг? Урановая бомба для Гитлера посерьезней бомбы-листовки. Странно другое. Вот смотри: Бронштейн Матвей Петрович, физик-теоретик высокого класса. Совсем молодой. Знаешь, как его называют? Моцарт квантовой гравитации! Некоторые физики считают настоящим гением Бронштейна, а вовсе не Ландау. За него тоже просили, ручались…
– Ну, знаешь, с такой фамилией[15] никаких листовок писать не нужно, – перебил Илья.
– Брось. – Проскуров махнул рукой. – Евреев Бронштейнов – как русских Кузнецовых. Да и при чем здесь фамилия? Витта и Шубина тоже взяли[16]. У них с фамилиями все в порядке. А военные инженеры? Королев, Лангемак, Клейменов, создатели реактивных снарядов на твердом топливе. Им цены нет. Туполев, Петляков, Бартини. Авиаконструкторы, уникальные мозги. Никаких дурацких листовок никто из них не писал, работали на оборону страны. И как работали!
«Кого взяли, кого выпустили и почему, – вздохнул про себя Илья, – ни о чем другом думать не может. Честная душа. Пытается нащупать, поймать ниточку логики. А ниточка ускользает. Нет никакой логики. Только случайные дикие завихрения сталинского сознания».
Вслух он быстро, твердо произнес:
– Инженеров и авиаконструкторов скоро должны выпустить.
– Ага, Лангемака и Клейменова уже выпустили. – Иван зло усмехнулся. – На тот свет[17].
– Это было при Ежове, – отчеканил Илья чужим, механическим голосом.
– Ах, да, конечно, извини, я и забыл. – Он сморщился. – Курить есть у тебя?
Илья пошарил по карманам, нашел мятую пачку с двумя полувыпотрошенными папиросами, но спичек не оказалось. Проскуров огляделся, догнал какого-то парня, прикурил. Сели на скамейку. Проскуров дымил жадно, нервно. В голове у Ильи мелькнуло: «Будто в последний раз».
Перед глазами опять замаячил самолетик, перечеркнутый крест-накрест, с буквами на крыле «ПРОСК» и надписью сверху: «Держись от него подальше». Поскребышев был тот еще художник, самолетик получился кривобокий, падал носом вниз, разваливался на лету.
Илья прервал долгую, тяжелую паузу:
– Ладно, времени мало. Официальную заявку Мазур написал. А как насчет дружеского послания профессору Брахту?
Проскуров метко запульнул свой окурок в урну.
– Есть послание. Но только отправлять его нельзя.
– То есть как? – удивился Илья и подумал: «Вот что на него, оказывается, давит. Тянул до последнего, сам о письме не заговорил. Значит, проблема действительно серьезная».
– Этот изобретатель хренов просто взял и все выложил Брахту. – Проскуров сморщился. – Бред какой-то, не понимаю…
– Подожди, Иван, что – все? Написал инструкцию, как собрать прибор и делить изотопы? – Илья присвистнул. – Всерьез верит, что мы отправим это в Берлин? Слушай, может, он псих? С гениями бывает.
– Нет, это не инструкция, формул и технических подробностей там нет, – пробормотал Проскуров так тихо, что Илья едва расслышал.
– Ты специалистам показывал?
– Нет.
– Почему?
– Прочитаешь – поймешь, – шепотом рявкнул летчик, достал из кармана серые тетрадные листки, плотно, мелко исписанные лиловыми чернилами с обеих сторон, сунул Илье. – На вот, ознакомься.
