Пока действовал запрет на агентуру в Германии, платить агентам было не из чего. Ни Разведупр, ни ИНО НКВД собственных, неподотчетных валютных фондов не имели.
– Разговор о гонораре был, так сказать, предварительный, – в голосе Ивана прозвучало смущение, будто чувствовал лично себя виноватым в неплатежеспособности Разведупра, – как только запрет будет снят, деньги появятся.
– Твои ребята именно так и ей объяснили? – спросил Илья с шутовской серьезностью.
– Издеваешься? – Проскуров скривился. – Никто ничего не объяснял, просто при первом намеке на вознаграждение она сразу сняла тему. Заявила, что раньше работала бесплатно и своих привычек менять не намерена. Очень надменная, самоуверенная дамочка. Вот это и настораживает. Сейчас, когда мы с Германией практически союзники, получается двойной риск.
– Получается такой риск, что деньгами вряд ли компенсируешь, – тихо заметил Илья, – платные агенты приходят и уходят. Их легко перекупить. Инициативщики надежней.
– Да, я тоже об этом думал, – кивнул Проскуров, – провокатор Гейдриха точно стал бы требовать денег, торговаться для правдоподобия. Но знаешь, есть еще один момент. Она неплохо говорит по-русски. По опыту известно, настоящие инициативщики редко владеют языком, а вот провокаторы Гейдриха обязательно.
– Выучила все-таки. – Илья улыбнулся. – Молодец.
Проскуров застыл. Илья легонько хлопнул его по плечу:
– Кодовое имя Эльф. Номер А-91. Считай, ты ее уже проверил.
Глава двадцать шестая
На территории Института биологии Общества кайзера Вильгельма цвели вишневые деревья. Цветочные облака, ароматные, бело-розовые, скрывали от посторонних глаз бревенчатый барак, «вирусный флигель». Внутри барака шла сборка реактора по проекту Гейзенберга.
Навестив стройку, Эмма любовалась вишневым цветом, спотыкалась о водопроводные трубы и толстые кабели, еще не зарытые в землю, но не падала. Специально надела туфли без каблуков. Сквозь розовые цветы просвечивало ясное небо.
Эмма задумчиво улыбалась и вела счет ошибкам гения. Отказался от графита – раз. Запорол идею с сухим льдом – два. Зациклился на тяжелой воде – три. Решил делить изотопы методом Клузиуса (холодная и горячая труба) – четыре.
Для труб требовалась высоколегированная сталь, только она могла выдержать контакт с гексом. Умники из компании «И.Г. Фарбен» убедили гения, что никель более устойчив к коррозии. На две трубы высотой восемь метров, отлитые «И.Г. Фарбен» для первого эксперимента, ушло семьдесят килограммов никеля.
Эксперимент еще не начали, а уже произвели расчеты: для получения пятисот граммов обогощенного урана понадобилось бы сто тясяч никелевых труб, то есть гигантский завод. Стоило начать экперимент, и на внутренних поверхностях труб появился предательский зеленоватый налет. Эмма первой заметила коррозию и сообщила Гейзенбергу. Он не поверил, кинулся проверять. Долго мрачно молчал, наконец изрек:
– Этого следовало ожидать. Конечно, никель не выдерживает контакта с гексом. Нужна высоколегированная сталь.
Эмма сочувственно смотрела на Гейзенберга, вздыхала, сокрушенно качала головой, а про себя язвила: «На черта, в таком случае, ты согласился на никель? Тебя же предупреждали! Ган десять раз повторил, даже Вайцзеккер осмелился высказать робкие сомнения насчет никеля. Твоя гениальность испаряется быстрее, чем терпение военного министерства. Невозможно представить, что нобелевский лауреат, ученый уровня Ньютона, и этот суетливый полуремесленник-получиновник от науки – одно лицо. Куда ты влез? А главное, зачем? Ну не твое это, не твое! Кроме позора, ничего не получишь. Забываешь азы химии, мечешься, делаешь одну глупость за другой, будто нарочно. Если бы нарочно! За такой хитрый тайный саботаж тебя можно было бы даже зауважать. Но нет, ты не саботажник. Старик правильно сказал: у тебя психология мелкого чиновника. Стараешься изо всех сил, хочешь всегда оставаться первым, главным. Сам не знаешь, чего боишься больше: не угодить начальству или что кто-то тебя обгонит».
Язык чесался поделиться впечатлениями с Вернером, это было бы особенно приятно сделать в присутствии Хоутерманса, уж он-то Гейзенберга терпеть не мог и обязательно выдал бы в ответ нечто убийственно остроумное.
«Нельзя, нельзя, – повторяла она про себя, стоя на задней площадке трамвая, глядя на далемский пейзаж в нежном предзакатном свете, – в детстве я помалкивала, притворялась, хитрила. Чувствовала: родители и братья не поймут, поднимут на смех. Мы с ними разные, они другие, чужие. Когда поступила в университет и вышла замуж, оказалась среди своих. Герману, Вернеру и Марте с удовольствием выбалтывала все, и они всегда понимали. Первый раз меня замкнуло после потери ребенка. Я скрыла от Германа, что не могу иметь детей. С Мартой, наверное, поделилась бы своей бедой, но к тому времени она уже погибла. С Германом мы не говорим о детях. С тридцать третьего стараемся не говорить о политике, обходим имена бывших коллег-евреев. Герман ужасный трус, а я жалею его, маленького, не хочу, чтобы он пугался и нервничал. Сколько запретных тем прибавилось? Секретность проекта. Ни слова
