описано. Уже несколько похожих случаев. Двадцать первого декабря, как раз в юбилейный день, лейтенант после контузии, тоже с Финского фронта, стрелял в портрет в зале ожидания Витебского вокзала.
– Ты знал и не сказал? – перебила Маша.
– Прости, не хотел тебя ранить, не думал, что дернут тебя по этому поводу. Но, видимо, кто-то из ваших стукнул, что вы с Маем не только танцевали, но и дружили.
– Дружили… Он любил меня.
– Я тебя люблю, – зашептал Илья сквозь быстрые поцелуи, – слава богу, ты не поехала в Ленинград, о письме никто не знает, больше не тронут, кадровик заткнется, «заслуженную» дадут, все обошлось…
Она отвернулась от его губ, вывернулась из рук, соскользнула с кровати, убежала в кухню. Илья прислушался к тишине. Даже выключатель не щелкнул. Он встал, надел халат, прихватил плед и пошел к Маше.
Она сидела в темноте и беззвучно плакала. В окне висела полная ледяная луна. Илья не стал зажигать свет, накинул плед ей на плечи, сел рядом.
– Куда его теперь? В тюрьму? В лагерь? – прошептала Маша.
Илья молча помотал головой.
В лунном свете ее лицо казалось прозрачным, огромные мокрые глаза мерцали. Илья быстро увел ее в ванную, включил воду и сказал:
– Они его сразу, там, в военкомате.
– Что?!
Конечно, она уже поняла, но не хотела верить.
– Пристрелили, – сквозь зубы процедил Илья и отвернулся.
– За кусок картона? – прошептала она. – За дерьмовую картинку в раме?
Илья сильней включил воду, обхватил Машу, ее трясло и качало, она могла упасть.
– Все отняли у него, все… Родителей расстреляли… – бормотала она сквозь страшные, глухие всхлипы.
Иногда получалось слишком громко, шум воды мог не заглушить. Илья прикрывал ей рот ладонью, вытирал слезы.
– Господи, спасибо, не дожила до этого бабушка… Нельзя обижаться на партию, нельзя обижаться на партию… Танцуй, Маинька, главное, танцуй… А Маиньку погнали на бойню, на минные поля, необученного, на снег, в лютый холод, в летнем тряпье. Зачем? За что?
Илья чувствовал, как дико, страшно стучит ее сердце, дрожь не унималась, дыхание стало слишком быстрым и сбивчивым. Надо было уложить ее, в ванной холодно, стоять на кафельном полу больше невозможно, но в спальне воду не включишь, там слышно.
– Без ноги остался, не в бою, из-за их тупости, паскудства! Мало им ноги? Сволочи… Живого человека… За кусок картона… Это был просто нервный срыв…
«Это был поступок, безумный, бессмысленный, но человеческий, – подумал Илья, – надо бы валерьянки ей дать».
Но он не мог разжать рук, отойти от Маши хоть на минуту, боялся, что упадет или крикнет слишком громко.
– Май не выдержал, потому что он человек, – произнесла Маша тихо, почти спокойно.
– Пойдем спать. – Илья вытер ей слезы, но они опять полились.
– «Пламя Парижа», кабриоль, фуэте, старалась, дура, кукла заводная… «заслуженную» дадут… Кусок картона! Идолище тупое! Будь он проклят!
Илья поспешно прикрыл ей рот ладонью, почувствовал, как стучат у нее зубы, прошептал:
– Ну все, все, маленькая, любимая моя, прошу тебя, пожалуйста, не надо, мы не одни…
Она застыла, перестала не только бормотать, но, кажется, и дышать тоже. Отстранилась, подняла на него красные мокрые глаза, покорно, бессильно кивнула. Он умыл ее теплой водой, взял на руки, отнес в постель, укутал одеялом, вернулся в ванную, выключил воду, нашел в аптечке флакон валерьянки.
Маша выпила, постукивая зубами о край рюмки. Илья лег рядом, обнял и зашептал ей на ухо какую-то ерунду, пытаясь выстроить очередную конструкцию из утешительных слов.
* * *
Вернер встретил Эмму бодрым возгласом:
– Привет, дорогуша, как раз к обеду. Агнешка вчера вполне успешно сходила в лавку. Чувствуешь, как пахнет?
Эмма принюхалась, снисходительно кивнула.
– Да, неплохо.
