деревушка, запомнившаяся мне знаками «Ограничение скорости 40 км/ч», натыканными здесь в изобилии. Сейчас их уже не встретишь, либо погребены под глубокими сугробами, либо давным-давно повалились на землю под нескончаемые проклятья спешащих водителей.
Водители больше не спешат, вымерли как класс, скорость сорок километров в час, доступная только летающим гадам, кажется насмешкой. Такая, видать, судьба у деревни Шахарово – издеваться над людьми при жизни и насмехаться после собственной кончины.
Во что ты превратилась, несчастная «улиточная» деревушка? Не заметь я дорожный указатель, посчитал бы тебя ровным, безбрежным полем из белесого пепла. Однако стоит напрячь фантазию, и сугробы вздуются шишками покатых крыш, где-то блеснет осколками оконное стекло, скрипнет несмазанная дверь. Я обманываю себя, нет никаких крыш, осколков и звуков, но так не хочется быть свидетелем чьей-то окончательной и необратимой смерти. Здравствуй и прощай, нелюбезное моему сердцу Шахарово! Я не рад нашей встрече, но спи спокойно, заботливый снег укроет твои деревянные косточки от непогоды и стужи.
Затяжной подъем длиной в полкилометра, Зверь не снижает темпа, но дышит прерывисто и тяжело, даже такой бестии трудно взобраться на высоченную гору. В гололед – давно, до начала времен, – невезучие фуры складывались здесь пополам, так и не одолев вершину, и напрочь перекрывали трассу… Ничего, Бронька, ты потерпи, за подъемом будет неизбежный спуск и ты получишь заслуженный отдых. Бронька терпит и как танк прет и прет вперед.
Из палатки неслышно выходит Зулук, но я замечаю его краешком глаза. Маркиз молча любуется окружающими видами, но при этом косится на меня.
– Говори, – милостиво обрываю его мучения.
– У меня… – начинает сумасшедший компаньон и вновь замолкает. Он колеблется, но я ничем не могу ему помочь. – У меня плохое предчувствие, – слова, преодолев одним им ведомое препятствие, спешат наружу, Зулук торопится выговориться. Волнуется, сбивается, заикается. – Н-нам н-нельзя туда! Н-нам н-не…
– Куда, дорогой дядюшка Зу? – язык мой, враг мой, но я никогда не отличался сдержанностью на этот самый язык.
– В с-с-с…
– В Суксун?
– Да!
– Успокойся, заикание тебе совсем не идет, – странно, но нервозность спутника меня совсем не трогает.
Зулук испытующе смотрит на спокойного меня. Цедит слова по одному:
– Солдатик. Туда. Нельзя.
– Почему?
– Не знаю. Предчувствие. Очень-очень плохое.
– Твоя шизофрения вмешивается в наш маршрут? – пытаюсь изобразить недовольство, но на самом деле мне плевать, даже если он и прав. Хандра и нездоровое самоубийственное равнодушие захватили мой разум без боя. Мне действительно плевать, вечная зима – безжалостная властительница смерти, она выпьет всех нас до дна.
– Да очнись ты! – маркиз трясет меня, пытается влепить пощечину. Перехватываю его руку и сам бью под дых. Зулук воет и оседает на колени. С придыханием – ему не хватает выбитого из легких воздуха – сыплет проклятиями и оскорблениями. Я замахиваюсь, нарочито медленно, даю ему шанс – и он замолкает. Истерика еще беснуется в его налитых кровью глазах, но теперь она под контролем, страх боли пересиливает панику.
– Наш паровоз вперед летит, – помогаю маркизу подняться, хватит насилия на сегодня. – И мы никуда с него не денемся. Если «рельсы» ведут в Суксун…
– Ты должен попытаться отвернуть Зверя от проклятого места! Солдатик, там… я не могу описать, но там даже не смерть, что-то похуже…
– Хуже смерти? – это любопытно, но не более того. Я знаю, что не смогу увести Броню с ее пути. – Зул, хуже смерти только испоганенная жизнь, нам уже нечего бояться, мы в ней по самое горло.
– Ты не понимаешь!
Это он не понимает: я не «машинист», я такой же пассажир в мчащемся под откос поезде…
Мы на вершине горы, Зверь справился.
– Молодец, Бронька. Ты знаешь, на борту возникла легкая паника, не все члены экипажа, – делаю хорошую мину при плохой игре, – хотят в Суксун, будь добра, обойди чертово село.
Это все, на что я способен. Вопросительно гляжу на Зулука: «Доволен?»
