— Ну смотри. Я пойду, пожалуй. Мне надо собаку выгуливать.
Я вышел из дворика, обернувшись лишь в арке. Котя курил, глядя в сумрачное московское небо. Что ему там виделось? Жаркое солнце Византии? Что еще он должен был совершить, но так и не сделал, предпочел стать функционалом?
Я пошел к дому.
Алкаши стояли у ограды снаружи, возбужденно что-то обсуждали. К бутылке они уже успели изрядно приложиться. Я помахал им рукой, и они торопливо двинулись прочь.
А что должны были совершить они? Какие неудобные кому-то поступки, что выкинуло их из жизни простым и надежным способом даже без сладкой пилюли функциональности?
Не знаю и уже не узнаю.
Я больше не творю чудеса.
Я никогда не смогу изменить мир.
Но я могу отстоять свое последнее право, единственное, которое есть у человека, — право быть собой. Право возделывать свой сад.
— И мне дороже боль и тлен, — сказал я, вспоминая Землю-шестнадцать, где мне уже никогда не побывать. Теперь у меня только одна Земля. — И редкий, горький миг блаженства, чем бесконечный рабский плен дарованного совершенства!
Когда я вернулся домой, то у порога меня ждала огромная лужа и смущенный, но уверенный в своей правоте Кешью. Что ж, каждый протестует как может.
Я не стал его ругать.
