— Ха! Ха! Ха!
Видимо, Лидия решила, что для пользы дела лучше говорить спокойней. Она отложила книгу:
— Попробуй рассуждать серьезно. Поставь себя на его место: ну зачем ты ему нужна?
Но Галю еще качала стихия скандала:
— Затем, зачем ты нужна своему Игорю!
Лидия начала быстро краснеть, глаза у нее сузились:
— Не смей говорить пошлости!
— Что хочу, то и говорю! — по инерции огрызнулась Галя.
— Я тебе просто уши нарву!
— Ха! Ха! Ха! Педагогический прием!
— Немедленно замолчи! — крикнула Лидия и ударила кулаком по дивану. Пружины отозвались долгим дребезжащим звоном, и это окончательно вывело ее из себя. — Слышишь?
Галя вдруг поняла, почему так разозлилась сестра. На секунду запнулась, но тут же отрезала с полным сознанием собственной правоты:
— Каждый понимает в меру своей испорченности!
Она пошла на кухню и долго, с демонстративной тщательностью готовила ужин. Подумаешь! Она слишком хорошо знала Лидию. Ничего ей Костя не говорил. И ничего он не знает. А она — пусть знает. Игорю протреплет — наплевать! В крайнем случае всегда можно отбрехаться. Докажите!
Она сняла сырники со сковороды. Поглядела в окно. Прислушалась к пианино за стеной, к неуверенным детским ударам по клавишам.
Вечер впереди лежал длинный и пустой. С Лидией не поговоришь. К Зойке не пойдешь — уроки. А в уроках тоже радости мало.
Жаль, мамы нет. Ходила бы сейчас по квартире, раскидывала вещи — весь Лидин марафет вверх тормашками. Телефон бы трезвонил. Пускай бы хоть обругала — ругается она весело. Может, в магазин бы за чем?нибудь погнала…
Галя открыла дверь, по очереди ткнула мизинцем во все три дырки почтового ящика. Ящик был пуст. Она посчитала, мама уехала в январе. Значит, еще четыре месяца будут приходить маленькие плотные конверты с тропическими марками и узким штампом «международное»…
Она тихо закрыла дверь, вернулась на кухню и, сев на табуретку, стала глядеть, как туманится, подпрыгивая на пару, никелированная крышка чайника. Ей становилось все тоскливей и неприкаянней, и не из?за уроков, не из?за Лидии, а потому, что все отчетливей представлялось, как в тесном дворе кособочатся сарайчики и ярко горит на третьем этаже большое незашторенное окно.
Вот уже два месяца ее тянуло к этому окну, как тянуло к тротуарам, по которым он ходил, к кварталу, который год назад он вычертил в своей мастерской. И простенькое кафе на углу было его кафе, и горький запах селедки тревожил и кружил голову. А день все явственней становился лишь дорожкой к тому моменту, когда в проеме строгой двери знакомо и неожиданно вспыхнет красное пятно шарфа.
…Как?то шла с подругами в кино и вдруг увидела Костю. Она что?то соврала девчонкам и побежала за ним. Он не свернул в свой переулок, прошел дальше, к остановке, и Галя испугалась: вот сейчас сядет на трамвай — и все. Но трамвай прозвякал мимо, а он стоял и спокойно курил. Какая?то женщина с хозяйственной сумкой посмотрела на него, отошла в сторону и еще раз посмотрела. Он докурил и бросил окурок на рельсы легким плавным движением, от которого у нее опять слезы подступили к глазам.
Еще один трамвай остановился и отъехал, перемешав людей на остановке. Галя вдруг увидела, что Костя уходит, и не один — его держала под руку девушка в шубке и красных ботинках–сапожках. Галя вспомнила, что еще как?то видела ее — наверное, работают вместе. И опять пошла следом.
Они свернули в боковую улочку, потом в переулок. Галя отстала: в переулке народу почти не было, а покрепчавший к вечеру снег, то скрипел, то с бурчаньем оседал под ногами.
Еще раз свернули за угол, и город будто разом кончился. Пошли одноэтажные домики, каждый на свой манер, со своим садом, забором, почтовым ящиком и своей, особенной дощечкой на калитке. Здесь еще лежали сугробы, тропинка была узка, и девушка в шубке отпустила Костину руку и пошла впереди. Они почти не разговаривали, только один раз та обернулась, что?то спросила, качнув головой, и, рассмеявшись, показала язык.
