После обеда нас долго вели по длинному угластому коридору, который после нескольких поворотов наконец влился в зал.
Там было уже полно, длинные скамейки заняты, и шум над ними висел такой, как над стадионом после гола.
— Что сегодня будет? — спросил я мою новую знакомую в самое ухо. Она повернула голову и так же, в ухо мне, ответила:
— Сперва будут выступать наши дети. Потом, если захотят, ваши товарищи тоже могут выступить…
Была она небольшая, скромненькая, с милым доброжелательным лицом — обычная начинающая педагогиня. Но мне почему?то казалось, что чем?то она отличается от всех моих знакомых учительниц и, наоборот, чем?то походит на всех здешних, интернатских. А чем — я понять не мог.
Для нас были оставлены две длинные скамейки в центре перед сценой — в первом и втором ряду.
Эти пустые места в переполненных залах с детства вызывали у меня интерес. Кто они, избранные, для которых забронировано, зарезервировано, оставлено лучшее, что есть? С любопытством, не всегда доброжелательным, смотрел я в пригнувшиеся спины, крадущиеся в первый ряд после третьего звонка.
Теперь в первый ряд проскальзывал я.
Вот только смотреть мне в спину в этом зале было некому.
Мы сели, и молоденькая учительница опять наклонилась к моему плечу:
— У нас есть одна девочка, которая сочиняет стихи. Ей можно потом с вами поговорить? Она сегодня читает стихи со сцены, а я сижу тут с вами и перевожу.
Я сказал, что да, конечно, рад буду познакомиться с девочкой.
На сцене стояло пианино и, чуть в глубине, три ряда таких же длинных скамеек, что и в зале. Как места для президиума…
Но на скамейках сидели мальчики и девочки в той же школьной форме, что и ребята в зале.
— Это хор? — спросил я соседку.
Она ответила:
— Это все. Они потом все будут выступать.
Я подумал, что столь непраздничное, примитивное расположение актеров перед концертом вызвано жалостью к ним, чтоб не приходилось ощупью выбираться из?за кулис. Но тут же понял, что жалость ни при чем. Просто с эстетической точки зрения концерт ничего не терял. Для зрителей все эти ребята на скамейках и так были за кулисами: они возникали на сцене лишь в тот момент, когда открывали рот.
— Но действительно сначала будет хор, — сказала моя соседка.
Да, на сцене выстраивали хор. Занималась этим заведующая интернатом, красивая женщина лет тридцати, расставлявшая ребят по местам.
На ласковую, бережную медлительность, к которой я внутренне приготовился, тут и намека не было. Решительно и быстро — за локоть, за плечо, за шиворот — заведующая выдергивала нужного мальчишку из ряда сидящих и с той же мгновенной точностью втыкала его в положенное место среди уже стоящих участников хора. Руки ее двигались стремительно, как у наборщика в типографии.
Помогала ей веселая крупная девушка, которая болтала с ребятами, рта не закрывая, и если не смеялась при этом, то уж улыбалась наверняка. Была она в короткой юбке и тесноватой шерстяной кофте.
— Тоже учительница? — удивился я: девушке на вид было лет семнадцать.
— Нет, это наша девочка, — возразила моя опекунша. — Она еще умеет видеть, но скоро не будет совсем.
Хор был выстроен минуты за три, и веселая девушка вскинула на плечо ремень аккордеона…
Ребята пели ровно и в лад, учительница шепотом переводила.
Песня была торжественная, как раз под начало концерта, с величественной холодноватой мелодией и бодрыми, но банальными словами, которые обычно легко скользят мимо ушей.
Но в данном случае их несокрушимый оптимизм приобретал горьковатый оттенок.
Дети пели о ясных далях, которые открыты перед ними, о сияющем будущем, о чистых и ясных горизонтах. А ведь никто из них никогда не видел горизонта и не увидит никогда — у самых зорких из этих ребятишек мир мутнел и расплывался в нескольких метрах перед глазами.
Спели еще две песни.
