Потом учительница и веселая девушка растыкали хористов по скамейкам.
Начались сольные выступления.
Ребята пели, играли на скрипке, на пианино. Аккомпанировала все та же девушка в тесной кофте, иногда — на аккордеоне, а чаще с веселым удальством нависая над клавишами.
Затем заведующая вытащила из ряда артистов мальчугана лет восьми и, резко хватая за запястья, подняла вверх сперва одну его руку, потом другую. На правой у паренька было четыре пальца, на левой — два.
Но его швырнули к пианино, и мальчик стал играть.
Я уже понял необходимость этой резкости в обращении с детьми. Здесь не грубили — здесь торопились. Жизнь человека конечна и не так уж длинна, успеть надо много. А этим ребятам предстоит ежедневно терять время — на незнакомых лестницах, на тротуарах, на уличных перекрестках. Так стоит ли упускать его здесь?
Мальчуган на сцене доиграл и откланялся. Лицо его было в шрамах и синих пороховых оспинах.
— Он попадал в несчастье, — шепотом объяснила соседка.
— Что с ним случилось? — спросил я.
Но девушка, видно, не поняла и только повторила:
— Он попадал в несчастье.
У нас много беспалых мальчишек появилось после войны, когда поля между еще не заросшими окопами, лесные опушки и даже развалины в городах были довольно густо начинены опасными игрушками той жестокой поры. Ребята подрывались, собирая маслята в сосняке, гоняя в салочки на пустырях, а чаще — разряжая в кругу приятелей гранаты и мины или швыряя в костер нерасстрелянные патроны — на кого бог пошлет…
Правда, этот мальчишка родился куда поздней. Но все бывает — мины в земле лежат долго…
Учительница тронула меня за рукав.
— Вот сейчас выступает эта девочка со своими стихами. Я начинаю переводить.
Темноволосая девочка сама встала со скамейки и сделала два нешироких, но уверенных шага вперед. Худенькая фигурка ее напряглась и словно бы вытянулась, тонкое лицо было обращено к залу. Она еще не начала читать, но губы чуть шевелились, большие темные глаза смотрели осмысленно, даже вдохновенно.
Не укладывалось в мозгу, что и она — незряча.
Лет ей было, пожалуй, около четырнадцати — загадочный возраст, когда все намечено и ничто не завершено, когда так легко додумать на будущее яркую, необычную судьбу. Возраст, когда удивительно много обещают — куда меньше, чем могут выполнить потом.
Вот и у девочки на сцене лицо было на редкость одухотворенным, но я не знал, что стоит за этой одухотворенностью — уже возникшая личность или просто ее четырнадцать лет.
Читала она, подавшись вперед, слегка приподнимаясь на носки. Неподвижные руки были прижаты к телу, ладони — дощечками. Голос у нее был высокий, звонкий, и я боялся, что девочка сорвется — так переживала она каждую строчку.
Моя опекунша переводила старательно, и это было жаль — стихи оказались плохими. В них тоже были ясные горизонты, черные тучи, которые, конечно, развеются, и обязательно поэтическое солнце, которое никого не греет.
Такие стихи пишутся, наверное, во всем мире, их можно переводить с языка на язык, и банальная символика будет исправно служить любой государственной системе — ведь и под солнцем, и под черными тучами можно понимать все, что угодно.
Я видел, сколько души вложила девочка в эти избитые слова, и жалко было ее искренних, но напрасных усилий.
— Вы с ней будете говорить, так? — напомнила молоденькая учительница.
Я сказал, что да, обязательно поговорю, и стал придумывать уклончивые фразы, которые позволили бы мне не солгать, а девочке — не огорчиться.
Она начала второе стихотворение. Название его — «Осень» — открытий не сулило.
Но девочка читала, соседка моя переводила, и во мне росла радость удивления — такую осень я, пожалуй, прежде не знал.
Печальная пора года была не увидена, а услышана.
Звуки, только звуки. Пробежка дождя по деревьям, растерянное позвякиванье птиц, мягкий стук упавшего яблока, хруст тяжелых шагов в аллее, неожиданно резкий голос — и шорох легких лап торопящейся собаки…
Лишь однажды в стихотворении появился цвет, ,но это был скорее символ цвета. Осеннее небо в стихах оказалось
