— Они как будто не чувствуют, что не видят. Совсем как другие ребята.
Сережа дернул плечом:
— А почему они должны это чувствовать? Мы ведь не летаем — и не чувствуем этого. Не летаем, а живем.
Мой друг проговорил почему?то со вздохом:
-— Один умный человек сказал: забудьте, что потеряно, помните о том, что у вас осталось…
Девочка все сидела рядом со мной. Разговор наш понять она не могла, но вслушивалась внимательно, на каждый новый голос мгновенно отзывалась поворотом головы и смотрела прямо на говорящего не глазами, а всем лицом.
Сережа положил ладонь ей на плечо.
Она быстро ощупала его руку и улыбнулась вежливо, как при знакомстве.
Сережа пробормотал задумчиво:
— А вообще в этом что?то есть. Ведь они не могут судить человека по внешности…
Он помялся, потом уловил собственную мысль и уже уверенно стал ее развивать:
— Ни по внешности, ни по тряпкам, ни по вещам в квартире. Только главное — добрый или злой, толковый или дурак…
— Сами обстоятельства толкают к духовности, — вставил мой друг и виновато усмехнулся. Он был неглуп, очень неглуп, но как бы стеснялся этого и, охотно демонстрируя волю, застенчиво прятал ум…
А я вдруг понял, чем походили друг на друга здешние учительницы. Все просто — непритязательностью одежды.
В обычную школу женщины готовятся, как на званый обед: ведь даже первоклашки придирчиво следят за внешностью учительницы. А эти, интернатские, одевались как ткачихи на фабрику — удобно и немарко…
Подошла энергичная заведующая, и нас повели смотреть учебные кабинеты.
Мы вышли из зала довольно большой компанией: учителя, все наши и девочка, не отходившая от меня.
Мы с ней уже попривыкли друг к другу и даже почти разговаривали. Я похлопывал ее по худенькому плечику и спрашивал:
— Ну что, брат, порядок?
А она в ответ улыбалась и проговаривала что?то свое.
С умным человеком много слов не надо!
Опять мы шли по длинному, без окон коридору, шли, подчиняясь его прямоугольным поворотам. Вокруг мельтешила малышня, торопились куда?то ребята постарше. Они прекрасно ориентировались в знакомом помещении и двигались уверенно, лишь изредка касаясь пальцами стены.
Только некоторые, может быть, новички, пробирались вдоль стен, и лица их были подняты и напряжены, как у слепцов на людном перекрестке.
Я вел девочку за руку.
Я не мог ей сделать ничего хорошего. Лишь в эти несколько минут, пока шли по длинному коридору, она зависела от меня, и я был рад, что могу дать ей хоть что?нибудь — хоть помочь уклониться от проносящихся мимо и навстречу ребят.
Было и хорошо, и совестно моей зрячей силы перед лицом ее беспомощности.
И тут вдруг погас свет.
Мы мгновенно очутились в полной черноте — даже не мы, а я, потому что остальные сразу исчезли, растворились и голоса не подавали — видно, так же оцепенели в неожиданной тьме, как и я.
А коридор жил своей жизнью, слышался топот, крики — слепые дети, не ощутившие перемены, все так же мчались по своим делам, в зал или из зала.
Я невольно зажмурился и сжался: казалось, вот сейчас эта проклятая темень с размаху саданет в живот головой, локтем или сунет в глаза растопыренную пятерню…
Где?то рядом была стена. Я стал пробираться к этому более безопасному месту, нерешительно переставляя ступни.
Моя свободная рука шарила в воздухе, поднятое лицо напряглось, как у слепца на перекрестке… Я мучительно вслушивался в окружающее движение. Но чем мог помочь мой слух — неразвитый слух зрячего!
И тут я почувствовал, что меня тащат. Меня уверенно тянули за руку, и не к стене, а вперед, куда мы и шли сначала. То и дело меня дергали в сторону, я безропотно повиновался и, наверное, избегал какой-нибудь беды, подстерегавшей в опасном невидимом мире.
Другого мне и не оставалось — только верить в руку, тащившую меня, верить в девочку, так внезапно ставшую моим
