Теперь все смотрели на меня; молча смотрели, выжидающе. Они тяжелы были — эти взгляды. Я ощущал их почти физически.
— О, Господи, какая чушь, — сказал я, стараясь держаться как можно непринужденнее. — Не нашли другой темы. Что ж, я и действительно говорил…
— Ага, — подался ко мне Ленин. — Ага!
— Что — «ага»? Я говорил. Но как! В каком смысле!
— А-а-а, — отмахнулся он небрежно, — это не играет…
— Нет, почему же, играет, — возразил я, — еще как играет! Я говорил о том, что знаю армейские приемы, ну и что? Мало ли где и как я мог их изучить? Знать их — одно. А быть в армии, служить — совсем другое. Если уж мы начнем эти понятия смешивать… Вот ты, например!
Я стремительно повернулся к Coco — уцепил его согнутым пальцем за воротник:
— Ты кто — грузин?
— Мингрелец, — растерянно ответил он. — А почему?…
— Шашлык любишь?
— Конечно.
— Знаешь, как его приготовляют?
— Знаю.
— Ну, а сам жарил когда-нибудь?
— Еще бы! Сколько раз…
— Так, может, ты не блатной, а повар? — спросил я медленно.
— Что-о-о? — Coco стал надуваться, глаза его вышли из орбит, челюсть отвалилась. — Как ты сказал? Опять намеки?
На нарах грохнули. Глядя на веселящихся, гогочущих урок, я развел руками и сказал смирным голосом:
— Вот так вот, ребята, можно обвинить любого из нас. Каждого! Один знает одно, другой — другое… Мало ли кто из нас что знает?… О чем тут толковать? И мне вообще непонятно: какой смысл во всем этом копаться? Есть ведь поважнее дела. По зоне вон сучня бродит: половина пересылки в се руках…
— Вот потому, что половина пересылки, — сказал Ленин, — потому нам и надо знать: кто у нас кто… И ты не верти! — он поднял палец и помахал им перед моим лицом. — Ты говорить мастак, я знаю. Умеешь изворачиваться… Поэт! Только здесь это не поможет. Что в Ростове проходило — на Колыме хрен пройдет.
— Это еще что за намеки? — спросил я, подражая кавказцу, подделываясь под его интонацию. — Куда ты клонишь?
— Все туда же, — усмехнулся он, — все туда же, — и, насупясь, собрав складками кожу на лбу, он спросил, отделяя слова: — Так, ты утверждаешь, что в армии не был, не служил?
— Нет, — сказал я твердо, — не служил.
— И можешь доказать это?
— А ты, — прищурился я, — ты можешь доказать обратное?
— Я — нет, — замялся Ленин, — но ведь имеются люди…
— Какие люди? Вот этот Coco? Да он же не русский. Мало ли что ему могло померещиться?! Ему всюду разные намеки чудятся… Смешно! И вообще, урки, — тут я привстал и осмотрелся, выказывая всем видом своим недоумение и праведный гнев, — я не пойму, что здесь — воровское толковище или наш советский суд? Это только на суде так делается — обвиняют без причин… А у нас, у блатных, все должно быть по справедливости, по правде.
Кодла снова загомонила, задвигалась, кто-то проворчал из полутьмы:
— Кончайте этот балаган!
И еще один голос прорезался сквозь шум:
— А где, кстати, Леший? Куда он подевался? Давайте его сюда! Спросим — и точка. И все дела.
— Вот это правильно, — подхватил Coco. — Пусть сам Леший скажет. В самом деле, где он?
Лешего, признаться, я боялся больше всего. (Coco был не опасен мне — я обезвредил его без труда!) Отсутствие сибиряка удивляло меня с самого начала; удивляло и, конечно, радовало. И сейчас я напряженно ждал: что ответит Ленин на этот вопрос?
— Ч-черт его знает, — сказал озадаченно Ленин. — Не пойму, — он засопел, поскреб ногтями лысину. — Пацаны всю зону облазили, с ног сбились. И сейчас еще ищут. Запропастился куда-то, прямо как в воду канул!
— А может, его в зоне уже и нет? — хихикнул Девка. — Может, он в побеге?
— И сколько мы так сидеть будем? — поинтересовался Конопатый — тот самый парень, который вызвал меня на это судилище.
— Подождем еще немного, — сказал Ленин. — Авось, найдется. Время терпит.
— Да нет, — возразили ему, — не терпит…
— Но ведь толковище не кончилось! — угрюмо и веско заявил Ленин. — Вы что, правил не знаете? Дело это оставлять нельзя. Надо что-то решать… А Леший найдется, появится.
Однако Леший так и не появился. Урки ждали его долго. Некоторые от скуки стали резаться в карты. Кто-то звучно всхрапнул. Затем в углу послышалась песня:
Костюмчик серенький, колесики со скрипом
Я на тюремный на бушлатик променял.
Это была моя песня! И блатные знали это. И, услышав ее, я подумал с облегчением: раз поют, значит, верят… Значит, здесь у меня есть сторонники. Что ж, это неплохо. Мы еще поборемся, Володя! Потягаемся! Мы еще кокнемся — посмотрим, чье разобьется…
Дверь барака распахнулась с грохотом; ворвался взъерошенный, запыхавшийся пацан.
— Нашелся, эй! — закричал он еще с порога. — Нашелся ваш Леший!
— Где ж он? — встрепенулся Ленин.
— В санчасти.
— Он что, заболел, что ли?
— Да вроде бы, — сказал пацан, отдуваясь и шмыгая носом. — Не поймешь — то ли всерьез, то ли косит, притворяется.
— Как же он косит?
— Странно… — востроносое, щуплое лицо паренька дрогнуло, исказилось гримасой…
— Но все же? Что он там делает?
— Ест дерьмо…
И сейчас же звонко, заливисто захохотал Девка:
— Взаправду ест? Хлебает?
— Ну да, — кивнул, поеживаясь, рассыльный. — Хлебает.
— И как же он хлебает?
— Да прямо рукой — из больничной параши…
— Ну, молодец, старик! — воскликнул Девка. — Послушался все-таки дельного совета… Ай, ловкач, ай, пройдоха!
Он сотрясался весь, стенал и захлебывался от хохота. Но окружающие молчали: людям было на этот раз не смешно.
И чтобы пресечь неуместное это Девкино веселье, кто-то сказал — досадливо и нетерпеливо:
— Ладно, заглохни! И вообще, хватит о дерьме. Давайте-ка, чижики, потолкуем о главном.
— Вот и я — о том же… — подхватил Ленин. Но его перебили:
— Насчет Чумы — разговор без пользы. Дело это мутное.
Без Лешего тут все равно ничего не решить… И сейчас не это главное.
— А что? — спросил заносчиво Ленин. — Что же?
— Главное то, что вокруг нас — суки! Чума прав. Они вооружены, а мы — с пустыми руками. Так не годится. Надо что-то делать… Где-то доставать ножи!
Тем и завершилось роковое это судилище. Обвинение, предъявленное мне Лениным и Coco, осталось недоказанным. Основной, самый важный свидетель по делу выбыл внезапно и навсегда.
Странно все-таки переплелись наши судьбы: вот уже второй раз сибиряк этот выручал меня, уберегал от беды.
Минувшей ночью он уберег меня от сучьего ножа, теперь же, невольно, — от ножа блатного.
Я долго думал потом о Лешем… Во всем ведь есть свои пределы; та отчетливая черта, переступать которую нельзя… Теперь, отступя от событий и взирая на них спокойно, со стороны, я отлично вижу эту разницу планов, это несоответствие между целью и средством. Но тогда, на нарах, окруженный кодлой, я прежде всего думал о собственном своем спасении. И известие, которое принес рассыльный, переполнило меня жгучей радостью.
Конечно, и потрясло, и смутило, как и всех прочих. Но все-таки первым моим чувством было облегчение… Я словно бы сразу вернулся к жизни, ощутил под ногами твердую почву.
41
Конец Ленина
А теперь начинается самое трудное; я как-то даже боюсь рассказывать… Признаваться в собственных своих слабостях — куда ни шло. На это еще можно решиться. Гораздо труднее пойти на признание в подлости.
