– Отлично. Заявления этих двоих – сюда, а сами дела меня не интересуют. И остальных – тоже. Во всяком случае, пока. Что там по офицерам?
– В категории склонных к побегу и нападению – шестнадцать человек, – четко доложил обершарфюрер. – Вот их личные дела. Подписали заявления о сотрудничестве одиннадцать человек. Еще семь герр… м-н-э… покойный герр Легловски считал перспективными для разработки. И, кстати, в предыдущей категории он считал таковым еще и генерал-майора…
Следующие три часа они с русским работали спокойно и плодотворно. Густав таскал папки, русский их просматривал, делал какие-то выписки, заметки, складывал в отдельную папку подписанные заявления о сотрудничестве, по совету Ойбеля добавляя туда еще и опросные листы из дел этих военнопленных и учетные карточки с заметками Легловски. А вот папки тех, кого гауптштурмфюрер отнес к категории «склонен к побегу и нападению», русский откладывал отдельно. В ту же кучу он складывал еще и папки, которые отобрал сам. По какому уж признаку он это делал – обершарфюрер понять не мог. Да и не пытался, если честно.
Для него главной задачей в этот момент было выжить. Поэтому все, что говорил этот русский, Густав исполнял старательно и с максимальным рвением. А на любой вопрос старался ответить полно, не ссылаясь на незнание или малый чин. Ибо это было бесполезно. Русский, похоже, прекрасно разбирался в реалиях военной бюрократии и отлично знал, что маленькие чины, исполняющие свои обязанности в ключевых точках военно-бюрократического аппарата, всегда знают куда больше того, чем им это положено согласно служебным обязанностям и оформленным допускам.
Ведь, если бы это было не так, откуда скромный обершарфюрер мог бы узнать о ловушке, которую спланировал сам штандартенфюрер Либке? Он же, с его уровнем допуска, не должен был увидеть ни единого документа, относящегося к этой операции… А он и не видел. Во всяком случае, тех документов, которые относились к планированию операции. Однако документы, относящиеся к ее обеспечению, не только проходили через его руки, но еще и в достаточно большой мере им и составлялись. Контроль перемещения переменного контингента из девятого блока, дабы численность тех самых «склонных к побегу и нападению» в тех блоках, куда перемещали военнопленных из девятого, не достигла критической массы, оформление допуска на территорию солдат восьмисотого полка, организация скрытной доставки в девятый блок вооружения для зондеркоманды – все это легло на плечи обершарфюрера.
Герр Легловски никогда не занимался подобной текучкой, предпочитая сосредоточиться на исполнении командных функций и непосредственной работе с переменным контингентом. А на все осторожные вопросы Ойбеля гауптштурмфюрер только отшучивался (он вообще был по жизни весельчаком), всего пару раз обронив, что «штандартенфюрер Либке был бы недоволен твоим интересом к этому делу, Ойбель». После чего Густав задавать вопросы перестал, но отметку в памяти сделал. И сумел удачно «торгануть» этим вроде как совершенно не относящимся к его компетенции знанием, обменяв его на отсрочку от смерти. Долгую или не очень – пока было не ясно. Но в данный момент обершарфюрер истово трудился над тем, чтобы эта отсрочка стала как можно более длительной.
– Хайль Гитлер!
Ойбель поднял голову и… его сердце пропустило удар. На пороге кабинета стоял сам герр комендант.
– Хайль, – небрежно донеслось от заваленного папками стола. – Гауптштурмфюрер Берковиц. Из городского управления. Придан Stalag 352 на время операции, – русский несколько высокомерно, но в целом вполне дружелюбно улыбнулся и небрежным движением опустил руку, поднятую в партийном приветствии. Коменданта слегка перекосило. И от этой показной небрежности и от того, что он очень не любил, когда на его территории появлялся некто, о ком ему не докладывали, да еще и, судя по тому, какая деловая суета происходила в кабинете Легловски, с какими-то очень нехилыми полномочиями. Но и ссориться с человеком, обладающим подобными полномочиями, тоже явно не стоило. Поэтому комендант переборол раздражение и радушно улыбнулся в ответ.
– Чего-то раскопали? Моя помощь не требуется?
– Ну, без вас мне явно не обойтись, – все так же небрежно бросил русский. – Там, – он ткнул пальцем в потолок, – решили принять некоторые меры для исключения опасности случайных волнений…
Комендант самолюбиво поджал губы.
– В моем лагере никаких волнений быть не может. Иначе бы его никогда не избрали для…
– В обычных условиях, – бесцеремонно прервал его русский. – Но вы же сами знаете, что на ваш лагерь ожидается нападение крупного русского диверсионного отряда. В этом случае, при завязке боя, вполне может сложиться ситуация, когда часть военнопленных пойдет на прорыв.
Комендант побагровел.
– Я считаю, что привлеченные дополнительные силы вполне обеспечивают…
– Бросьте, – снова прервал его русский, отчего цвет лица коменданта усилился на пару тонов. – Никто не сомневается в вашей компетенции. Иначе бы вам не поручили такую ответственную задачу. Но командование посчитало, что будет разумным в преддверии операции вывезти из лагеря три-четыре сотни наиболее беспокойных военнопленных. Вы собираетесь оспорить его мнение?
Мнение командования комендант оспаривать не собирался, но то, что сам этот приезжий гауптштурмфюрер его сильно разозлил – было видно. Однако комендант сумел сдержаться. Хотя высказать свое неудовольствие тем, что его до сих пор не поставили в известность о предстоящих действиях, посчитал необходимым. Хотя бы косвенным образом.
– Когда будет произведена эвакуация отобранного переменного состава? – нарочито раздраженно поинтересовался он.
– По плану – сразу после обеда. Иначе за каким чертом я с утра сижу в этом кабинете, – с не меньшим раздражением в голосе ответил русский.
– Хорошо, я распоряжусь подготовить охрану.
– Не беспокойтесь. Охрана прибудет с машинами. Наверху решили не ослаблять приданные вам силы даже на некоторое время.
– Ладно. Я отдам необходимые распоряжения, – уже едва сдерживаясь прорычал комендант, после чего перевел свои налитые кровью глаза на Ойбеля.
– А где гауптштурмфюрер Легловски?
Но вместо обершарфюрера снова ответил русский.
– Он вернулся в управление Stalag 352 вместе с машиной, которая меня привезла. Я думаю, он прибудет вместе с конвоем. Впрочем… – тут русский усмехнулся, – кто может знать планы вышестоящих кроме них самих?
Комендант молча кивнул и вышел из кабинета. Густав шумно выдохнул.
– Герр…
– Гауптштурмфюрер, – с небрежной усмешкой напомнил ему русский.
– А-а-а… да-да… то есть… так точно, – опомнился Ойбель. Но не удержался, чтобы не укорить:
– Вы разговаривали с комендантом таким тоном…
– …который совершенно точно отбил у него желание пригласить меня отобедать вместе. Ну, куда я сунусь в таком тесном мундирчике-то? – русский хлопнул себя по груди. – Это пока я сижу – еще ничего, а вот если встану, сразу станет ясно – что не мое…
Похоже, вся ситуация его не злила, а забавляла. Возможно потому, что он не понимал всей ее серьезности. Но поскольку от этого зависела жизнь самого обершарфюрера, тот счел своим долгом ее прояснить:
– Комендант непременно позвонит в управление…
– Где ему подтвердят все, что я только что сказал.
Густав ошалело уставился на русского. Они что, захватили управление? Да нет, не может быть… Скорее всего, они просто перерезали кабель, ведущий в управление, и замкнули его на себя. Как и кабель, ведущий из управления в их лагерь.
– Но… но герр комендант может потребовать соединить его с начальником…
– И ему ответят, что начальник убыл на доклад к штандартенфюреру Либке, или на совещание, или готовить конвой. И его заместитель тоже. Ну, или, кого он еще захочет услышать, – усмехнулся русский. – Успокойтесь, обершарфюрер, сегодня до вечера мы сможем купировать любую возникшую угрозу. Вот дальше – вряд ли. Ибо пойдет накопление всяческих нестыковок – от незнакомого и не меняющегося в течение суток голоса, отвечающего по тому или иному телефону, до отсутствия реакции на получаемые распоряжения. Но нам ведь дальше и не надо, – и русский весело подмигнул Ойбелю. А у того засосало под ложечкой. Значит, все решится сегодня. Вечером или ночью. Да плевать когда, в конце концов! Единственное, что должно волновать Густава, – как выжить и… и не попасться. Русский разглядывал его с насмешливой улыбкой. А потом внезапно выдвинул ящик стола и вытащил из него лист бумаги.
