Арлетт подошла к коробу в углу, откинула крышку и с трудом вытащила толстую истрепанную книгу. Кожа на обложке вытерлась до того, что кое-где через прорехи просвечивали листы.
– Просто они тебя слишком боялись, – сказала Николь, наблюдая за ней. – Когда страшно, подумать не успеваешь.
Старуха опустила древний фолиант на стол.
– В этом все дело?
– Ну, ты и правда похожа на ведьму, – смущенно признала Николь.
Арлетт усмехнулась.
– Столько лет прошло… Еще бы не стать похожей. Я, лягушоночек, иной раз думаю: может, я и впрямь начала превращаться? Может, настоялось во мне что-то, забродило, забулькало, почернело внутри да сгнило? А?
Николь молчала, не зная, что ответить. Ее грыз стыд за собственную глупость, и стыд этот каким-то образом превращался в обиду на Арлетт. Как она могла так обмануть ее!
– Я ведь тебе не врала, лягушоночек, – напомнила старуха, опять без труда прочитав ее мысли.
Николь почувствовала себя еще хуже. Правда, не обманывала. Она все придумала сама. Всему, что окружало ее, нашла объяснение. Даже Баргесту, который никакой не Баргест, а самый обычный черный пес.
– Но кто же ты? – вырвалось у нее.
Старуха сняла с крючка две кособокие кружки, разлила по ним отвар из котелка.
– На, пей.
Николь пригубила питье и ужаснулась:
– Не смогу!
– Еще как сможешь! – сдвинула брови Арлетт. – Ишь, нос воротит. Могу, не могу… Человек все может.
Николь через силу влила в себя немножко и закашлялась. Злая едкая горечь обволокла язык и нёбо.
– Все допьешь, – предупредила старуха. – Тогда и поговорим.
Николь отчаянно взглянула на нее, зажмурилась и в четыре глотка опустошила кружку.
– Ого! – Арлетт сунула ей кусок лепешки. – На?, заешь.
– А ты? – неразборчиво спросила Николь, жадно вонзив зубы в хлебец.
– Выпью, никуда не денусь.
Арлетт придвинула кружку, обхватила ладонью, и Николь бросился в глаза рваный белый шрам на ее запястье, толщиной с собачий клык.
– Медведицу повстречала, – сказала старуха, заметив, на что она смотрит. – Почти как мы с тобой нынче. Только она подальше стояла, это меня и спасло. Успела я добежать до реки, в воду прыгнула, а мохнатая за мной не полезла. Ленивая попалась. И неголодная.
– А рука?
– Об корягу распорола, – пожала плечами Арлетт. – Нырнула сдуру глубоко, протащило меня по дну.
Она усмехнулась, глядя на вытянувшееся лицо Николь.
– Или ты думала, я ладошкой от медведя отмахивалась? Эх ты, лягушонок-простачок.
Николь не обиделась на простачка. Что обижаться, если так оно и есть.
– Знаешь о той ночи, когда Головорез разграбил Вержи? – вдруг спросила ведьма.
Девочка кивнула. Об этом все знают.
– Помнишь, кто был хозяином в замке до Гуго?
– Конечно. Симон де Вержи.
– Верно… – медленно проговорила старуха. – А я – его жена. Жена Симона де Вержи.
До девочки не сразу дошло, что она только что услышала.
– Жена?.. – бессмысленно повторила Николь.
И изменилась в лице.
Расширенными глазами Николь смотрела на женщину, сжимавшую кружку в изрезанных шрамами ладонях.
– Этого не может быть… – запинаясь, пробормотала она. – Не может быть!
Старуха подняла голову, взглянула на побледневшую девочку и горько улыбнулась.
И тогда Николь ей поверила.
Шерстяное платье кололось в подмышках. Спрятавшись в тени навеса, Мари ежилась, почесывалась и бранила графиню с дочерью, которым вздумалось помереть летом, а не зимой.
Мучайся теперь в траурном наряде по этакой жаре!
Что бы ни случилось, Мари первым делом прикидывала, будет ли ей с того выгода. Вот, скажем, когда дурочка Катрин утопилась, Николь Огюстен три дня ходила с распухшей красной рожей – оплакивала покойницу. А Мари даже притворяться расстроенной не пришлось – она и впрямь была жутко зла на подлую Катрин.
У отца Годфри круглый год свербит в мошонке! Пока жива была дурочка, ему находилось, куда пристроить своего дружка. А теперь священник истекает слюной на каждую девку, а при встрече облизывает Мари взглядом. К чему честной девушке такое внимание?
Но сейчас горничная думала не о потных ладошках отца Годфри, а о приятном: смерти Алисы де Вержи и ее дочери.
По всему выходило, их гибель принесет ей много хорошего.
Мари улыбнулась. На людях она всегда улыбалась смущенно, будто стыдясь своего уродства. Выходило жалко и трогательно.
Кто возбуждает жалость, тому щедрее всех подают милостыню – этому Мари научилась с детства.
Наедине с собой она улыбалась по-другому. Эта улыбка многое сказала бы тому, кто сочувствовал бедной милой дурнушке. Вот потому-то ее никто и не видел.
Поджидая в тени свою добычу, Мари подсчитывала прибыль и убытки.
Гадкое черное платье носить до самой зимы – это плохо.
Элен больше не будет помыкать ею – хорошо.
А еще лучше, что из двух сестер убита самая красивая.
Однажды графине де Вержи привезли на выбор для платья роскошных голубых тканей. Среди вороха тряпья выделялся отрез атласа такой невероятной, чистой, небесной голубизны, что, добравшись до него, графиня с дочерью больше ни на что другое и смотреть не могли. Рядом с ним любая другая материя казалась линялой тряпкой.
Мари не завидовала Элен, это было бы смехотворно. Но она прекрасно понимала силу ее красоты. У всех, видевших дочь графа, ее облик надолго оставался в памяти как образец, с которым они волей-неволей сравнивали прочих женщин.
Мари улыбнулась. Славно, что больше нет Элен. Теперь тряпки не будут казаться такими линялыми и вытертыми, как прежде.
Но главная ее удача – та, при мысли о которой сердце начинало биться сильнее, – что больше в замке никогда не появится Николь Огюстен! Теперь-то никто не помешает Мари получить то, что она давно заслужила.
Уж конечно, Птичка никакая не убийца. Эта преданная дурочка могла бы вылизать пятки своей госпоже, но не отравить.
А если бы кому вздумалось спросить Мари, кто расправился с графиней и Элен, уж она бы нашла, что ответить. «Малютка Беатрис, – сказала бы она, – это каждому ясно, кто взглянет в ее лживые детские глазки».
Для тех, кто стал бы допытываться, зачем Беатрис убивать мать и сестру, у Мари тоже нашелся бы ответ. Со скуки! От безделья ведь чего только не придумаешь.
Она сама как-то, скучая, незаметно заиграла цыпленочка – такого хорошенького, крохотного, трогательного до слез… Пришлось потом скормить кошке то, что от него осталось. Но до сих пор, стоило вспомнить ощущение хрупких косточек в пальцах, сердце сводило сладко и мучительно.
Горничная взволнованно переступила с ноги на ногу. Где же он?
Из-за угла показался хмурый Матье. Мари так и засияла.
Ах, до чего ж хорош! Млея, она смотрела, как рослый парень приближается к кузнице. Уж без Николь-то она его возьмет в оборот. Мари придумала, что скажет и чем завлечет красавчика, будто случайно попавшись на глаза…
На противоположной стороне улицы мелькнул чей-то силуэт. Рука высунулась из-за угла, сграбастала Матье и затянула, как щука карася, в узкую складку тени между домами.
– Ах!
Мари заметалась в своем укрытии. Цыпленок, ее цыпленочек! Отобрали!
Ждать, пока Матье вернется, было не в ее силах. Мари перебежала улицу, подкралась к углу и навострила уши.
Невнятное бормотание… И вдруг боязливый молодой голос:
– Я не смогу…
Матье!
О чем это он, бедняжка? Неужто какая-то развратная баба затащила его в темный закуток, чтобы предаться блуду?
Но в ответ донесся низкий хрипловатый голос. Слов было не разобрать, однако обладателя его Мари узнала без труда.
Лекарь Бонне! Она даже ногой топнула от злости. Вспомнишь черта, и он тут как тут.
Девушка затаила дыхание, пытаясь расслышать хоть словечко.
– Углубление… спрячешь…
– А если не получится?
– Без охраны… Под стеной…
Молчание. И короткий вопрос:
– Когда?
Лекарь ответил чуть громче, чем следовало, и на этот раз Мари все расслышала.
