водяному зеркалу, почти закрывая над ним небо. Под острым углом уходила протока вглубь берега, и потому с реки увидеть ее можно было только с того места, где шел сейчас наш пароход.
Вода в протоке была темна и спокойна, будто зачарована, и даже волны, заходящие с реки, быстро гасли в ней. Лежала она словно некая дорога, и мне вдруг показалось, что сверни мы сейчас на эту дорогу, она приведет нас к тайным лесным озерам с волшебными островами и еще бог весть к каким чудесам.
Очарование это не рассеялось, даже когда пароход покинул то место, с которого протока была видна, и устье ее потерялось среди берегового леса.
Я спросил о протоке у кэпа.
– Да глухая она, – сказал тот, махнув рукой, – кончается через пару верст. Может, старица какая, может, еще чего…
Я был так обижен за свою зачарованную протоку, которая
Отчего-то это меня расстроило; подумалось даже, что можно остановить пароход, сказав кэпу, что нужны пробы донных осадков из той протоки. А после спустить лодку и… Но что-то остановило меня. Пожалуй, я испугался. Нет, не протоки, а того, что она может действительно оказаться глухой и что это будет грустно. Даже не грустно. Это будет обидно и тоскливо.
Кэп молчал, я в задумчивости смотрел на воду, а пароход шел вниз по реке, унося нас от зачарованного места.
3
После того случая прошло много времени; работа наша – а вместе с ней и моя командировка – близились к завершению, и я уже воображал, как здорово будет из промозглого северного сентября перенестись в солнечный сентябрь севастопольский, оказаться без надоевшей прокуренной телогрейки, да еще и искупаться в море где-нибудь за Херсонесом. На воду мы теперь выходили нечасто, больше занимаясь «камералкой», то есть сидели на берегу и обрабатывали образцы, таблицы и карты.
Однажды утром я раскладывал перед позевывающим начальником карты с результатами своей вчерашней работы. Начальник благодушно кивал, вертел папироску и изредка поглядывал в мои бумаги, как вдруг задержал взгляд на карте и замер, словно окаменел. Почуяв недоброе, я оборвал свою речь на полуслове.
Наконец начальник оторвал взгляд от моего труда.
– Андрюша, дружище. За что тебе диплом дали? – спросил он. И голос его, как говорится, не обещал ничего хорошего.
– А что такое? – я, запаниковав, срочно попытался сообразить, что за «туфту» я допустил в своей работе.
С самым сумрачным видом начальник ткнул в карту пальцем и – для большей убедительности – постучал им по указанному месту.
Я посмотрел на карту и тоже окаменел. Ближе к устью реки там красовался далеко не самый маленький приток с длиннющим названием и без единой отметки. Девственно чистым было изображение его русла на карте; я вспомнил, что, проходя мимо этой речки, мы каждый раз откладывали ее посещение на потом. Вот и дооткладывались.
– Та-ак! – сказал начальник. – Дед!
Мой капитан, которого он столь непочтительно звал «дедом», возился на другом конце лагеря с самодельной печкой – единственный из нас всех он пек хлеб сноровисто и умело.
– Сам видишь, Саныч, занят я, – откликнулся «дед», не поворачивая головы.
Начальник сменил гнев на сарказм:
– Дражайший Степан Николаич, будьте любезны прибыть к адмиральскому шатру!
– Иду, – сказал кэп и подошел к навесу, на столе под которым были разложены рабочие карты.
– Чегой-то ты себя в адмиралы записал? А, Саныч? – спросил он, но начальник лишь молча постучал по злополучному притоку на карте.
– Да уж, недоглядочка вышла, – сказал кэп, взглянув туда, куда настойчиво тыкался палец моего начальника.
– Будет вам «недоглядочка»! – прорычал начальник. – Вот заводите свой тарантас и топайте туда. Срочно.
Мой кэп поднял на него глаза, и его губы чуть растянулись в ехидной полуулыбке.
– Так ты же сам вчера мотористов домой отпустил. Они еще в обед на «Казанке» ушли.
– Та-ак! – зверея сказал начальник. – Вдвоем идите.
