жирная колбаса, все это чувствуешь? Нет? А хочешь, я помогу ему наконец-то ублажить шлюху-невесту? – После этих слов Миррайя, стоически сдерживавшая напор Лариссы, попятилась, но бежать ей было некуда, Ларисса отсекла ее собой от спасительной повозки и запряженной в нее спящей стоя коровы. – Хочешь, колбаса, сделаю это?! Прямо сейчас буду с ним и с его подружкой. Помогу ему?!
И вот тут мать Траста сделала то, что заставило Лариссу отшатнуться и вскрикнуть от страха: Миррайя перекрестилась.
И не важно, забывшись или же преднамеренно, надеясь остановить нападки Лариссы, сделала это мать Траста. За такой жест четвертуют и сжигают на центральной площади Моса! Любые проявления религии – как и само слово «религия» – под запретом на Разведанных Территориях. Ведь из- за религии – и не только из-за нее – случилась Третья мировая!.. Судя по самодовольному лицу, Миррайя взяла себя в руки, но раскаиваться в содеянном даже не думала.
– Однажды тебя, колбаса ты жирная, сожгут на очистительном костре.
Ларисса еще много чего сказала бы Миррайе, но вернулся Траст с невестой, а при нем ругаться с его матерью Лариссе не хотелось.
Траст и невеста вышли из темноты порознь.
Ее, злую, растерянную, но полную решимости, подсвечивала равнодушная луна. Его лицо было красным в сполохах угасающих углей, последней вспышки жизни в поселке, последнего тепла Щукарей, щедро отдаваемого ночному воздуху.
– Это все потому, что я блоху случайно убил. Ту, что снял с твоей груди и посадил в желудь с дырочками, чтоб через те дырочки блоха могла кусать меня и так жить. Помнишь? Ну чего ты головой мотаешь? Помнишь, конечно. Скажи, что помнишь! Вот, другое дело… – без остановки тараторил Траст, избегая смотреть на свою избранницу, ту, которая будет засыпать у него под боком и просыпаться там же до самой его смерти. – Так блоха вот та была символом нашей любви, понимаешь? А я ее убил. Убил блоху любви. Вот и нет любви, понимаешь? Из-за блохи все. А так-то я о-го-го. Может, новую нужно?.. У тебя как, есть еще?
Невеста всхлипнула.
И Лариссе стало ее жалко. Конечно, у девчонки никогда не было никаких блох. Конечно, ловля кусючего насекомого на теле суженой – всего лишь глупая древняя традиция, возникшая после Третьей мировой, когда закончились все средства личной гигиены и людей в бомбоубежищах и бункерах заедали вши.
– Мертвая ты или живая, доченька, мне без разницы, – услышала Ларисса. – Главное, чтобы ты была счастлива. Я люблю тебя. И всегда буду любить.
Могучий храп отца при этом не прервался ни на миг.
В дверь постучали.
Не робко и не осторожно, не нагло и не бухая мужицким мозолистым кулаком в дубовые лакированные доски, сбитые вместе, не выпрашивая разрешения войти, а просто извещая, предупреждая о себе. Скрипнув, дверь чуть приоткрылась, потом открылась настолько, чтобы в комнату смогла впорхнуть невысокая стройная девушка – или еще девочка? – лет двенадцати или чуть старше.
– Плесень и бурая гниль! Почему вы не заперлись?! – безжалостно топча цветущий живой ковер, девчонка прошла мимо древнего – как еще в пыль не рассыпался? – пластикового стола, за которым сидели две женщины. На ходу она бросила на столешницу два запечатанных полиэтиленовых пакета. В одном были еще живые насекомые: комары, слепни, стрекозы. В другом – нечто вроде кусочка коры с налипшей землей. У дальней каменной стены, не прикрытой гобеленом-плетенкой, а обшитой, как и прочие стены в княжеских покоях, пластиковыми панелями, девчонка плюхнулась на старинный сундук, уж очень похожий на корпус компа из лаборатории, – тот затрещал под ней старинным пластиком, намекая, что готов развалиться в любой момент, однако девчонку это ничуть не смутило, она, похоже, не испытывала благоговения перед древним, довоенным еще, хламом.
С запозданием потянувшись рукой к носу, девчонка звонко чихнула. Всю ее с головы до ног покрывал зеленый налет пыльцы. От чиха над головой девочки поднялась полупрозрачная дымка. Теперь стало видно, что волосы у малышки рыжие. Да не просто рыжие, как у большинства ее сверстниц, а огненные, аж пылающие в лучах заходящего солнца. Стоило на них взглянуть хотя бы вскользь – и глаза слезились от рези.
– Ну и на кого ты похожа? – едва не смахнув со столешницы керамическую солонку-гриб с якобы продырявленной червями шляпкой, из-за стола порывисто поднялась высокая женщина. Говорила она тихо, но властно. Заплетенные в косу волосы были аккуратно – ни одна прядь не выбилась – уложены вокруг ее головы. Одета она была в скромную, совсем без украшений, зеленую плетенку почти что до пят. Ее глаза были ярко-голубыми, точно две ручейные льдинки в начале весны.
– Как на кого похожа? На тебя, конечно, – ответила ей девчонка, вертя в руках старинную пластиковую куклу без головы, зато с длинными- предлинными ровными-преровными ногами и жалкими обрывками когда-то яркой одежды.
– Дочь, а ну-ка живо приведи себя в порядок! – Женщине пришлось повысить голос на девушку, и она невольно закашлялась. Похоже, нечасто ей приходилось так делать.
– Даринка, ну что это за чушь? Ну как ты разговариваешь с матерью? – разглядывая принесенные пакеты, пожурила девчонку вторая женщина, оставшаяся сидеть за столом. Она сняла с головы впопыхах коряво надетый парик из светлых завитых волос и положила его на хрупкую полиэтиленовую
