и теперь этот центр выбирался наружу, чтобы личным присутствием засвидетельствовать свое почтение Сычу и его новым подругам из склепа.
У матери Мора, кстати, рот не закрывался:
– Прости, сын, я слишком много времени проводила в лаборатории, я всю себя отдала нашему общему делу. – Тут она обернулась к женщинам, застывшим у входа в склеп, в котором им явно хотелось побыстрее укрыться. Девчонка, надо понимать, Даринка, а рядом – Селена. И Селена как раз кивнула княгине, мол, так и есть, наше общее дело, да-да-да. – Я не занималась твоим воспитанием, а твой отец, он… Он был чудовищем, он был частью нашего плана, но каким же он был чудовищем! Я люблю тебя, сынок! Люблю, каким бы ты ни был. И всегда буду любить.
Перед мокрыми глазами Сыча одна за другой возникали картины из его далекого тщательно забытого детства: белые халаты, маски на лицах, брызги крови, а вот ему отрезают ногу и морщатся, слыша его истошные крики, и обещают в следующий раз, если он тотчас не замолчит, заткнуть ему рот кляпом!.. И сквозь всю эту жуть на него вдруг накатила волна робкой ответной любви к женщине, стоявшей перед ним и просившей у него прощения, к чужой для него женщине, но в то же время такой родной. И эти воспоминания вместе с внезапной любовью были невыносимы, и потому сердце в его груди застучало слишком уж быстро.
Ничего не видя перед собой и ничего не слыша, потому что крики матери раскаленными иглами проткнули ему уши, – шелест «корней» не в счет, – Сыч отшатнулся от княгини, отбросил ее руки, едва не выбив из них стальной цилиндр, и побрел прочь. Он проталкивался через спешащие на бойню тела, он сбивал их с ног, ломал им челюсти кулаками. Уже раз десять его атаковали тонкие «корни» – не толще его руки, – поначалу он уворачивался, а потом ему надоело, и он принялся ловить их, скручивать до треска «коры», кусать до сломанных зубов во рту и брызг зеленого сока, насыщенного тонжерром, и об колено их, и так, и вот так!..
А когда вдруг в его новом сознании всплыли обиды Мора на мать, заставлявшую его, совсем малыша, зубрить науки, учить танцы и овладевать ненавистным оружием, Сыч испытал раздражение, мгновенно переросшее в бешенство. Князь Мор оказался на поверку пустышкой. Одежды из черной кожи, сапоги из кожи рептилуса, солнцеочки и необычная смуглость – все это могло обмануть лишь крестьян, внушить им, что князь не такой, как они, что в нем есть величие и таинственность. На самом же деле Мор был всего лишь атавизмом. Все темнокожие и кареглазые на планете были уничтожены Третьей мировой, и вот спустя девятьсот лет родился малыш, у которого почему-то проявились давно исчезнувшие признаки. И его мать, похоже, очень по этому поводу переживала, ведь она любила малыша и все сделала, чтобы усадить его на трон Моса. Да-да, ведь вовсе не Мор отравил своего отца – науки он не любил, в ядах, вопреки расхожему мнению, не разбирался, в отличие от своей родительницы…
И потому Сыч сразу и беззаветно полюбил ее, эту женщину.
Полюбил сильнее Кары. Да-да, сильнее.
И он готов был отдать за нее жизнь.
Рыча, он развернулся и двинул обратно к склепу. Он не позволит Родду навредить матери. Своей родной матери.
Всего-то одна смерть способна до беспамятства опьянить молодого некроманта, только-только почувствовавшего всю мощь своего дара. А что с ним творила близость сотен, тысяч, десятков тысяч трупов?! Да он сам себя не чувствовал, он без остатка растворился в смраде гниения, он завидовал каждому падальщику, каждой мухе, которые касались трупов, ползали по трупам, а то и – о, блаженство! – рвали их на части!..
До центральной площади Моса, превратившейся в один огромный могильник, оставалось пройти всего-то полквартала, а то и меньше, и дорогу туда некромант смог бы найти с закрытыми глазами. Обходя сугробы тонжерра, в которые бредущие к площади люди проваливались чуть ли не по грудь, Траст со всех ног спешил на праздник смерти. Он позабыл уже о том, что его сопровождают Ларисса и два десятка мертвецов-охранников, у него напрочь вылетело из головы, что в Мос он прибыл на помощь другу-лешему по имени Зил. У него кружилась голова, когда он, задрав поросший рыжим волосом подбородок, смотрел на прекраснейших созданий Разведанных Территорий, кружащих в небе над площадью, – на птеров, то и дело черными валунами падающих на скопление безжизненных тел. Как же Траст хотел быть с ними, быть одним из них!..
– Что-то ты мне совсем не нравишься. На-ка, нюхни.
Траста будто кузнечным молотом ударили со всего маху по носу.
Он оступился, покачнулся, его отбросило назад. В глазах зарябило, он промычал что-то нечленораздельное, ему самому непонятное. Мотая рыжей головой, он попятился, за что-то зацепился и пребольно ударился седалищем об уличную брусчатку.
– Что это было, раздуй мои кишки?.. – наконец он выдавил из себя.
Рядом возникли три оранжевые полоски, постепенно превратившиеся в ухмыляющееся, но заметно встревоженное лицо блондинки.
– Ты как, оклемался?
– Ларисса, ты меня чуть не убила. – Он попытался подняться и не смог. Руки дрожали, ноги дрожали, все вокруг было отвратительно серым, весь мир пах речной мятой, произрастающей на берегу Кипяточки неподалеку от Щукарей. – Мазь мне сунула, да?
Она кивнула, хотя ответ и так был понятен, можно было не спрашивать, ведь от прекрасного аромата тлена не осталось и следа, а вместе с ним сгинуло и ощущение безграничного счастья, замещенное тут же чем-то вроде похмелья, наступившего наутро после неуемного употребления медовой браги. Такова жизнь: хмельная, глупая, но благодушная улыбка неизменно сменяется перекошенной опухшей рожей. А вот смерть… Она иная!
