На рассвете 5 августа французы начали страшную бомбардировку города, после чего Наполеон во главе 150-тысячной армии подошел к Смоленску. На соединение с ним шел из Могилева еще и Польский корпус Юзефа Понятовского. Барклай понял, что маневр, предпринятый Наполеоном, имеет целью отрезать 1-ю и 2-ю армии от южных губерний России и от находившейся там 3-й армии Тормасова.
Для того чтобы сорвать замысел противника, Барклай приказал 2-й армии в ночь с 4 на 5 августа выйти на Дорогобужскую дорогу, а часть 1-й армии должна была прикрыть этот маневр армии Багратиона, в конечном счете обеспечивая безопасность стратегически важной дороги на Москву.
Барклай решил прикрывать 2-ю армию до тех пор, пока она не достигнет Соловьевой переправы на Днепре, ключевого пункта в его замысле.
Когда Наполеон отдал приказ о штурме Смоленска, Барклай уже успел поставить на позициях артиллерию, расположить войска на наиболее угрожаемых участках, разместив свой командный пункт напротив предместья Раченки.
Ружейная перестрелка началась в восемь утра, а еще через два часа французы пошли в атаку, однако до середины дня ворваться в город не смогли. Тогда Наполеон бросил на штурм Смоленска сразу три корпуса — Нея, Даву и Понятовского.
Старый соперник Михаила Богдановича — Даву был известен ему со времен Эйлау. Тогда же ему пришлось впервые скрестить оружие и с Неем. И Юзефа Понятовского, племянника польского короля Станислава Августа, военная судьба тоже сводила с Барклаем не раз.
На пути этих войск встали полки Дмитрия Сергеевича Дохтурова, Петра Петровича Коновницына, принца Евгения Вюртембергского и Дмитрия Петровича Неверовского.
Адъютант Барклая Левенштерн писал впоследствии в своих «Записках»: «Главнокомандующий объехал все пункты, коим угрожала опасность, и остановился на нашем крайнем левом фланге, на возвышенности возле церкви Гурия, Самсона и Авивы, маскировавшей батарею с двенадцатью орудиями, коей командовал полковник Нилус. Он приказал открыть огонь. Неприятель отвечал на него энергично. Это был настоящий ад.
Генерал Барклай, бесподобный в таких случаях, по-видимому, вовсе не думал об опасности, коей он подвергался, и отдавал приказания с величайшим хладнокровием».
Французы несли огромные потери, но шли вперед безостановочно. Русские тоже обливались кровью. Командир егерской бригады 7-й дивизии генерал Балла был убит. Коновницын ранен в руку, но не отошел даже на перевязку. Дохтуров, державшийся из последних сил, попросил у Барклая подкреплений. Барклай послал ему 4-ю дивизию, сказав:
— Передайте Дмитрию Сергеевичу, что от его мужества зависит сохранение всей армии.
По иронии судьбы в храме Гурия, Самсона и Авивы в это же самое время находился настоятель церкви протоиерей отец Иван Жиркевич. Он видел то же самое, что и Левенштерн, но насколько различными, более того — диаметрально противоположными, оказались впечатления и оценки всего происходящего у того и другого. Вот что писал в «Записках» смоленский священник Жиркевич: «В то время, когда происходила самая жаркая битва в Смоленске, который переходил на глазах наших несколько раз из рук в руки, и когда город весь был объят пламенем, я увидел Барклая, подъехавшего к батарее Нилуса и с необыкновенным хладнокровием смотревшего на двигавшиеся неприятельские колонны в обход Раевского и отдававшего свои приказания…
Но какая злость и негодование были у каждого на него в эту минуту за наши постоянные отступления, за смоленский пожар, за разорение наших родных, за то, что он не русский! Все накипевшее у нас выражалось в глазах наших, а он, по-прежнему бесстрастно, громко, отчетливо отдавал приказания, не обращая ни малейшего внимания на нас.
…Крики детей, рыдания раздирали нашу душу, и у многих из нас пробилась невольно слеза и вырвалось не одно проклятие тому, кого мы все считали главным виновником этого бедствия.
Здесь я сам слышал, своими ушами, как великий князь Константин Павлович, подъехав к нашей батарее, около которой столпилось много смолян, утешал их сими словами: «Что делать, друзья! Мы не виноваты. Не допустили нас выручить вас. Не русская кровь течет в том, кто нами командует. А мы — и больно, но должны слушать его! У меня не менее вашего сердце надрывается!..»
Ропот был гласный, но дух Барклая нимало не колебался, и он все хранил одинаковое хладнокровие».
По меньшей мере одиозно то, что Константин Павлович, в котором русской крови была одна десятая часть, смел упрекать в этом Барклая.
И вскоре после этого все стоявшие на батарее Нилуса и вокруг нее увидели, как через Днепр прямо на них переправляется вброд французская кавалерия.
Не дожидаясь, пока кавалеристы окажутся на берегу, дал шпоры своему коню цесаревич, вслед за ним побежал спасаться в церковь отец Иван со любопытствующими прихожанами, что толпились вокруг своего иерея, разбежалась и прочая праздная публика, оказавшаяся у батареи.
По-другому повели себя Барклай и Левенштерн. Барклай приказал артиллеристам зарядить орудия картечью и вести беглый огонь по приближавшимся всадникам, а Левенштерну велел привести сюда весь его конвой, адъютантов и ординарцев.
Остановленные картечью, французы не выдержали удара русских кавалеристов и повернули вспять.
Упорный бой длился до самой ночи. Французы не смогли добиться даже малейшего успеха. Русские стояли неколебимо. Потери французов приближались к 20 тысячам, русские потеряли вдвое меньше.
В три часа дня 5 августа Наполеон начал общий штурм города. Через три часа все предместья Смоленска — кроме Петербургского — были заняты французами. Русские генералы вместе с солдатами ходили в штыки, и у Неверовского в сюртуке остались три отверстия. Нерушимой стеной стояли солдаты, хотя и французы проявляли не меньшую храбрость — они, не боясь штыков, ожесточенно дрались за каждый дом.
К вечеру 5 августа неприятель был выбит из всех предместий, и тогда Наполеон приказал открыть огонь из трехсот орудий, чтобы выжечь и расстрелять и город, и засевшую в нем армию.
Смоленск напоминал собою извергающийся Везувий: из каждых десяти домов от огня уцелело лишь два.
В бою за Смоленск ключевую позицию — в центре, у Малаховских ворот — занимал Ревельский полк. На него-то и было направлено острие атак главных сил маршала Даву. Весь день 5 августа ревельцы отбивали непрерывные атаки французов. Понеся большие потери, они стояли неколебимо и только в ночь на 6 августа, когда был дан общий приказ, отошли за Днепр.
Ночь с 5 на 6 августа Барклай провел под открытым небом. Он весь день ничего не ел. Левенштерн предложил ему немного простокваши, и это было его единственною пищей за весь день.
Ночь Михаил Богданович провел в мучительных раздумьях. Перед ним снова возник вопрос: не следует ли перейти в контрнаступление? Он знал, что за это были все генералы 1-й армии, а также Багратион, Беннигсен и Константин Павлович.
На сей раз резоны у его оппонентов были: позиция была выгодной, войска горели воодушевлением, в первый раз военное счастье было на стороне русских.
С этим нельзя было не согласиться. Но в памяти Барклая неотступно стояло Эйлау, где стойкость русских была не меньшей, и они все же оставили поле боя. В мозгу у него прочно поселились цифры: 120 и 80 — полуторный численный перевес, которым обладал великий полководец, никогда не проигрывавший сражения даже при равенстве сил. И наконец, он все время слышал недавно сказанные слова императора: «Поручаю вам свою армию. Не забудьте, что у меня второй армии нет. Эта мысль не должна покидать вас».
Барклай решился. И конечно же должен был известить о принятом им решении Александра. Однако, перед тем как писать императору, Барклай отдал приказ об отходе армии на восток.
В час ночи Дохтуров получил приказ скрытно снять посты боевого охранения, загородить все входы в город и бреши в крепостной стене и, уйдя из города, сжечь за собою мосты через Днепр.
Барклай не успел еще написать Александру, как получил письмо от Багратиона, что большие силы неприятеля следуют через Ельню на Дорогобуж. Багратион просил Барклая не только удержать Смоленск, но и перейти в наступление.
