Спрятавшись от ветра за скалами и пролежав несколько часов на снегу, авангард двинулся дальше.
Вторым отрядом, шедшим вслед за авангардом, командовал Барклай. Стихия уравняла в этом походе всех, и может быть, старым солдатам и офицерам было труднее, чем молодым, но корпус шел неодолимо, помогая тем, кто обморозился, ослаб и потерял последние силы.
Этих людей нельзя было ни оставить, ни отослать назад, потому что до западного берега было уже ближе, чем до оставленного ими восточного, и их везли на легких санках и лыжах, не давая умереть от холода.
Отряд Барклая вышел из Васы, первый его привал был на Валлгрунде, второй — на Гаддене, а после третьего они должны были достичь берега.
Для них этот переход был почти таким же, как и для первого отряда, только последний его этап оказался еще труднее, потому что был длиннее: в отличие от авангарда, шедшего к ближайшей точке западного берега, главным силам надлежало выйти прямо к городу Умео.
Третий этап растянулся для солдат Барклая не на двенадцать часов, как у солдат Берга, а на восемнадцать.
Солдаты Барклая прошли за это время шестьдесят верст и к ночи 9 марта выползли на шведский берег, шатаясь и падая от неимоверной усталости. И хотя до Умео оставалось не более версты, корпус лег на снег, а те, в ком еще еле теплились силы, пошли собирать все, что могло гореть.
Вскоре зачадили костры, от которых дыма было больше, чем огня, но и это было спасением.
Увидев из Умео огни бивачных костров, начальник городского гарнизона граф Кронштедт сначала подумал, что у него галлюцинации, но десятки обывателей и чуть ли не все его офицеры тут же прибежали к нему, спрашивая, что это значит.
— Спокойно, господа, спокойно, — отвечал им Кронштедт, — сейчас узнаем.
Меж тем к городу подоспели казачьи пикеты из авангарда Берга и учинили беспорядочную стрельбу на самых его окраинах. Это подстегнуло коменданта к немедленным действиям, и в сторону русского лагеря поскакали парламентер с белым флагом и трубач.
Барклай не ожидал столь скорого и чрезвычайно благоприятного поворота событий и удивился прибытию неприятельского офицера. Но с первых же его слов понял, что шведы не просто напуганы фантастическим появлением русских возле Умео, а пребывают в настоящей панике.
Выслушав офицера, Барклай более чем холодно сказал, что будет иметь дело только с графом Кронштедтом и ждет его немедленно. Шведы ускакали обратно, а с рассветом в лагере появился и комендант, просивший не атаковать город. Барклай согласился при условии, что гарнизон оставит город и передаст русским арсенал и провиантские магазины.
Кронштедт не возражал и в тот же день оставил Умео.
Вслед за тем русские войска торжественным маршем вошли в город. Однако прошло всего два дня, как Барклай получил приказ Кнорринга уходить обратно в Васу. Он сообщал, что в Стокгольме произошел государственный переворот, что к власти призван бывший регент Густава герцог Зюдерманландский, потребовавший немедленного заключения мира с Россией.
В связи с этим пребывание русских войск на территории Швеции является совершенно невозможным, и корпусу надлежит отойти в Финляндию.
Кнорринг сообщил также, что авангард корпуса Багратиона — отряд Кульнева — тоже перешел Ботнический залив по Аландским островам и занял город Грислезамп, лежащий в ста верстах севернее Стокгольма.
«Так вот где истинная причина миролюбия шведов И вот почему Карл занял трон. Не окажись Кульнев и я в Швеции, неизвестно, сколько еще оставался бы королем Густав и продолжалась война», — подумал Барклай.
И хотя сообщение было радостным — наконец-то окончилась война! — но у Михаила Богдановича радость эта омрачилась заботами о великих трудностях обратного перехода, в который надобно было пускаться тотчас же. И сколь ни был он воспитан в духе беспрекословного повиновения приказу, все же решил дать солдатам еще трое суток отдыха.
Пока начались неспешные сборы в дорогу, Барклай составил и распубликовал прокламацию для горожан Умео, где извещал их о скором уходе своих войск, но объяснял это как акт доброй воли миролюбивого русского царя.
В последний вечер явилась к нему делегация магистрата Умео, чтобы выразить русскому командующему сердечную благодарность за образцовое поведение его солдат, вызвавших у горожан всеобщее восхищение.
15 марта солдаты снова ступили на лед залива, но теперь у них не было необходимости спешить, не нужно было скрывать передвижение, а кроме того, они везли с собою и палатки, и дрова, а обмороженных везли в санях, укутав их в меховые и суконные полости, в кошму и войлок.
Барклай, перешедший Кваркен и не почувствовавший никакого недомогания во все время пребывания в Умео, на обратном пути ощутил лихорадочный жар и озноб и свалился в сани, под медвежью полость. Дали о себе знать и боли в руке: его привезли в Васу уже совершенно больным.
На сей раз пришлось ему пролежать в постели недолго, но и на эту незадачу он сильно сетовал, потому что в Борго приехал император, и будь он здоров, мог бы стать свидетелем того, как Александр открывает финский сейм, даруя Финляндии автономию, какой не имела ни одна другая часть империи.
Любопытно было узнать, что остановился царь в доме мэра и там же принял депутацию четырех свободных сословий — дворян, купцов, ремесленников и крестьян, заверив их, что все финские законы будут сохранены и сусоль же бережно отнесется он и к соблюдению свободы религии.
Затем в лютеранской церкви Борго, украшенной гербами всех областей Финляндии, Александр принял присягу на верность ему депутатов четырех сословий, представленных в парламенте, и открыл его первую сессию.
Отныне в титуле российского императора появилась и еще одна строка: «Великий князь Финляндский». Но Александр формально провозгласил не присоединение Финляндии к России, а назвал это «торжественным актом соединения», которое было воспринято парламентом не как следствие завоевания, а как союзный договор.
Барклай узнал и о красноречивой детали, сопровождавшей въезд царя в столицу Финляндии Або. Перед въездом в город была построена триумфальная арка, украшенная надписью: «Александру I, войска которого покорили край и благость которого покорила народ».
Знаменательным представлялось и то, что генерал-губернатором в Великом княжестве стал шведский генерал граф Спренгпортен, хорошо известный своими давними прорусскими симпатиями, из-за которых он оказался в эмиграции, найдя убежище в Петербурге. И уже не из газет, а из разговоров навещавших его офицеров узнал он, что в Або государь был приветлив со всеми, кроме Кнорринга, и что Богдан Федорович, почувствовав явное нерасположение царя, попросился в отставку, на что Александр якобы ответил ему: «Всему свое время, а пока оставайтесь на посту вашем».
А в первые же дни по выздоровлении получил Михаил Богданович сразу три извещения: что награжден он полным набором регалий ордена Александра Невского — звездой, крестом и лентой; что стал он генералом от инфантерии; что за переход через Кваркен поведено отчеканить памятную медаль «За переход на шведский берег», которую каждый из участников сего достопамятного похода будет носить на голубой Андреевской ленте.
Чуть позже из капитула российских орденов пришло официальное письмо и на имя Елены Августы, коим она извещалась, что монаршим соизволением удостоена алмазного знака ордена Святой Екатерины. Письмо было подписано почетной попечительницей ордена, вдовствующей императрицей Марией Федоровной.
Все это означало, что Барклай вошел в число высших сановников империи, и вскоре получил он тому еще одно неопровержимое доказательство — царь вступил с ним в официальную переписку, и Михаил Богданович отвечал ему, минуя Кнорринга.
Ни один другой генерал, находившийся в Финляндии, не удостоился такой чести, и это сразу же вызвало у многих обойденных генералов волну недоброжелательства и озлобленности, которая сопровождала Барклая до самого конца жизни.
