А они, собираясь вместе, оказывались в своей стихии и плавали в ней, как рыбы в воде, парили, как птицы в небе. Он же не имел ни жабр, ни крыльев — они не были даны ему от рождения.
И они, окажись под шрапнелью или в походе, тоже какое-то время могли бы подражать ему и его солдатам, приспосабливаясь к стихии войны, которая была его стихией, но чувствовать себя как солдаты они не могли бы.
К счастью, скоро все кончилось, и царь уехал в Свеаборг, где нужны ему были лишь Аракчеев и Барклай, ибо эта часть поездки была чисто военной. Шесть часов осматривали они бесчисленные казематы, подземные галереи, гигантские арсеналы, магазины и пороховые погреба гранитной фортеции, завершив пребывание царя в Финляндии большим военным парадом.
Парад оказался заключительным торжественным аккордом большой победной симфонии, увенчавшим триумфальную поездку Александра по его новому княжеству. Финал этой симфонии показался царю столь же прекрасным, как и все, что ему предшествовало, и невольно свое восхищение и радушным приемом, и плодами победы — новыми городами, верфями, гаванями и, наконец, поразившим его воображение сумрачным гигантом — Свеаборгом он распространил и на нового генерал-губернатора края.
С этого времени Барклай окончательно утвердился во мнении Александра — и как выдающийся военачальник, и как подающий большие надежды масштабный администратор.
Еще в Финляндии царь обсудил со своим генерал-губернатором перспективы войны, которая после ухода Кульнева из-под Стокгольма, а Барклая из Умео разгорелась пуще прежнего.
На помощь шведам пришел английский флот и, перерезав морские коммуникации между Кронштадтом и финскими портами, захватил три десятка русских торговых и транспортных кораблей.
На суше же дела русских шли гораздо лучше, чем на море. И главным тут козырем был корпус Багратиона, нерушимо стоящий на Аландских островах. Французский посол в Петербурге маркиз Коленкур называл Финляндию чемоданом, а Аланды — ключом от чемодана и говорил, что тот, кто владеет островами, владеет Финляндией.
А русские прочно стояли на островах, и шведам пришлось согласиться на переговоры, которые и начались в середине июля в финском городке Фридрихсгаме.
Однако к этому времени Барклай стал уже государственным человеком такого ранга, что ему приходилось внимательно следить и за событиями, происходящими вдали от России, Швеции и Финляндии, ибо любая метаморфоза, случавшаяся в Европе, так или иначе касалась и его деятельности.
Барклаю приходилось учитывать и то, что в то время, как происходила война в Финляндии, маршалы Наполеона шли по дорогам Испании, завоевывая мадридский престол для брата Наполеона — Жозефа, оставившего неаполитанский трон шурину французского императора маршалу Иоахиму Мюрату.
Однако война в Испании скоро сделалась ни на что не похожей — поднялись крестьяне, воевавшие без всяких правил и с невиданным ожесточением.
Барклай, читая о том, как испанцы жгут собственные дома вместе с остановившимися на постой французами, как отравляют они колодцы и уходят в горы, угоняя скот, понял, что это — тоже скифская война, хотя Испания и не столь велика, как Россия.
Французы завязли в Испании, заливая страну кровью, но оказывались не в состоянии покорить ее.
Воспользовавшись тем, что более двухсот тысяч французов воевали на Пиренейском полуострове, старый враг Наполеона — Австрия нанесла ему очередной удар. Но он этого ожидал и потому за три месяца — с апреля по июль 1809 года — в нескольких ожесточенных сражениях разгромил австрийцев.
Одновременно с этими событиями происходили и переговоры во Фридрихсгаме, на ход которых победы Наполеона оказывали весьма благотворное влияние в пользу России.
Барклай неотрывно следил за ходом переговоров, и известия, приходившие к нему из Фридрихсгама, прочитывал вслед за бумагами из императорской канцелярии.
Разными были эти бумаги, но каждая требовала внимания и непременного исполнения. Правда, попадались и такие, которые лишь доводили до сведения главнокомандующего и генерал-губернатора то, о чем необходимо было ему знать, чтобы быть в курсе важнейших событий, прямо к нему отношения не имеющих и чаще всего огласке не Подлежащих.
Одно из таких сообщений потрясло Барклая. До него и раньше доходили противоречивые слухи о невероятном поступке генерал-лейтенанта князя Андрея Горчакова, будто бы не То перешедшего со своим корпусом на сторону противника, не то только собиравшегося это сделать.
Барклай, хорошо знавший старшего из братьев Горчаковых Алексея, не мог поверить слухам, ибо, кроме всего прочего, были Горчаковы племянниками Суворова и оба имели репутацию людей чести, более всего дороживших своим именем.
Да и с самим Андреем Ивановичем, двадцатидевятилетним генерал-лейтенантом, доводилось ему видеться накоротке несколько раз, и он, если б довелось ему, смело ручался за него.
А дело, как оказалось, было в следующем. Когда Наполеон начал войну с Австрией, он потребовал от Александра оказать ему помощь, сосредоточив на границах владений императора Франца русские войска. Александр не мог отказаться от предложения и приказал семидесятитысячному корпусу князя Сергея Федоровича Голицына собраться в Галиции.
Войска в Галицию пришли, но на австрийскую территорию не вступали. И лишь через три недели после падения Вены медленно, без единого выстрела стали переходить границу.
Полтора месяца русские избегали столкновений со своими недавними союзниками, с которыми вместе довелось им драться с Наполеоном и вместе испить горькую чашу поражения под Аустерлицем.
Теперь же те, кто убивал их братьев три года назад, стали союзниками и требовали драться с недавними товарищами по оружию.
Честь и совесть не позволяли поступать подобным образом, и потому в «сражении» под Подгружем, самом крупном за всю кампанию, с обеих сторон было убито два и ранено еще два солдата — меньше, чем на больших маневрах, где тоже не обходится без несчастных случаев.
Да и этого «сражения» могло не быть, если бы лучше работала почта, ибо за два дня перед тем австрийцы и французы уже заключили перемирие, но не успели уведомить о том русских.
Как бы то ни было, но австрийцы и русские считались противниками, и когда армия Голицына еще стояла вокруг Бреста, никто не мог предсказать, как именно разовьются события в дальнейшем.
Именно тогда-то и вступил начальник 18-й пехотной дивизии князь Андрей Горчаков в секретную переписку с австрийским главнокомандующим эрцгерцогом Фердинандом. Горчаков был прямодушен, тем более что задуманное им дело не терпело двусмысленности. Он прямо сообщил вражескому главнокомандующему, что желает соединения русских и австрийских войск на поле чести и готов примкнуть со своей дивизией к войскам эрцгерцога.
Письмо Горчакова, написанное к тому же по-французски, было перехвачено французскими жандармами и немедленно доставлено Наполеону.
Наполеон тотчас же переслал более чем странную депешу Александру. Александр же вручил письмо Горчакова своим жандармским офицерам и велел им показать его князю, спросив, он ли писал письмо?
— С меня будет довольно честного слова князя, — сказал офицерам император. — Если Горчаков скажет, что письма не писал, извинитесь перед ним от имени моего и никакого дальнейшего расследования не производите. Если же скажет, что письмо принадлежит ему, арестуйте его и свезите в Вильно к литовскому военному губернатору Кутузову.
Горчаков предъявленное ему письмо признал своим и был отвезен в Вильно.
Кутузов тут же созвал трибунал, и Горчаков не только ничего не скрыл, но, напротив, рассказал и о том, чего у него и не спрашивали, — он подробно и взволнованно поведал членам трибунала — генералам и штаб-офицерам, украшенным орденами и шрамами, доставшимися им за войны с Наполеоном, — о ревности своей к чести России, о любви к Отечеству и о том, что, вступая в переписку с вынужденным неприятелем, более всего радел он о пользе родины.
