– Наверное, она потрясена. Но это так чертовски несправедливо. – Она смотрит в окно, и Лу видит, что Анна пытается сдержать слезы.
– Они долго прожили с мужем?
Лу не хочется показаться излишне любопытной, но холодная вежливость не в ее духе.
– Почти двадцать лет.
– Тогда, наверное, и вы его хорошо знали.
Анна кивает, достает из сумочки платочек и вытирает уголки глаз.
– Извините, – говорит Лу.
– Спасибо, – пытается улыбнуться Анна.
– Знаете, такая вещь для любого ужасна.
– У них двое детей, – говорит Анна, и это открывает рану – она издает хриплый звук и больше не может сдержать слез.
– Боже мой, – содрогается Лу. Почему-то она не подумала об этом, хотя можно было предположить. – Сколько им?
– Молли три. Люку пять. Я их крестная, – добавляет Анна.
Лу сочувствует ей, им всем. Она обнимает Анну рукой за плечи. Хотя она почти не знает ее, это кажется уместным, очень нужным. Анна пододвигается к ней. Люди напротив искоса смотрят на них, но у одного в ушах наушники, так что он не слышит, а другой долбит свой ноутбук, и его ничего вокруг не интересует. За окном открывается суссекский пейзаж – зеленые поля, гряды Даунса, как на открытке.
– Наверное, вы им действительно сейчас нужны, – замечает Лу. – У вас есть кто-нибудь, кто вас поддерживает дома?
– Да… – кивает Анна. – Пожалуй.
И снова у Лу возникает впечатление, что у Анны в домашней жизни сложности: по ее реакции не похоже, что у нее стопроцентно отзывчивый партнер. Лу быстро улавливает такие признаки, она и сама скрывалась, правда, под другой, но все-таки маской. Ее мать никогда ее не поддерживает. Но сейчас не время залезать слишком глубоко.
– Извините, – немного успокоившись, Анна шмыгает носом.
Лу убирает руку.
– Пожалуйста, не извиняйтесь. Действительно, как вы сказали, хреново.
– Карен чувствует себя такой виноватой, – продолжает Анна.
– Ох, бедняжка.
– Она думает, что должна была что-то сделать. Что могла бы спасти Саймона. Считает, что если бы сделала ему искусственное дыхание, он бы выжил, – и все такое. Я все говорю ей, что это ничего бы не изменило, но она меня не слушает.
Лу хмурится.
– Она ничего не могла сделать. Я уверена. Я видела: он умер сразу.
– Знаю. Я так и говорю ей. Но вы понимаете, каково это. Всегда думаешь: «Если бы…» А Карен особенно это свойственно. Часто переживает за чужие проблемы. Чувствует себя в ответе за весь мир.
– Похоже, она добрый человек, – замечает Лу.
– Она прелесть.
– Но, наверное, это чувство вины сейчас не очень кстати.
– Вот именно.
– Хотя в таких случаях это обычное явление.
– Разве?
– О, да.
– Я не слишком разбираюсь в бедах, – признается Анна.
Лу решает открыться.
– Я никого не теряла так внезапно, как ваша подруга. Но у меня несколько лет назад умер отец.
– Извините.
– Не беспокойтесь, это было давно. И с тех пор я немного исследовала этот вопрос. Это связано и с моей работой.
– А чем вы занимаетесь?
– Я консультант-психолог. Работаю с трудными детьми, которых исключили из школы.
– Как интересно. Расскажите подробнее.
Лу рассказывает. Анна безусловно благодарна ей за то, что можно отвлечься.
Дети у Трейси. Карен не хочет, чтобы они слышали подробности похоронных приготовлений, все ее звонки друзьям, коллегам и родственникам. Кроме того, она старается сохранить в Молли и Люке чувство, как бы оно ни было хрупко, что жизнь продолжается, и все идет так, как обычно. Трейси давно знает ее детей и кажется вполне подходящим человеком, чтобы малыши побыли у нее в такой трудный момент.
Поэтому той половиной сознания, которая функционировала нормально, Карен посадила детей на заднее сиденье машины, приладила ремни безопасности и осторожно, со скоростью тридцать миль в час, отвезла их в Портслейд.
Они были там, как и договоривались, ровно в девять. Потом Карен поехала обратно, заперла машину и поставила на плиту чайник. Он закипит через несколько секунд.
Но Карен сознает дихотомию, ее голова словно расколота надвое. С помощью одной половины она способна ходить, говорить, готовить чай, отвезти Молли и Люка к Трейси. С помощью этой части она оделась, причесалась, – словом, привела себя в порядок. Эта же половина помогает ей разговаривать с викарием, которого она никогда раньше не знала, посылать имейлы незнакомым людям, пользоваться адресной книгой Outlook Express в ноутбуке Саймона. Карен узнает эту свою половину – это эффективный администратор для совета, организованная мать, которая не опаздывает к Трейси или в школу, женщина, которая возит по супермаркету в Хоуве детей в двухместной тележке, держа в руке список.
Но другая половина Карен функционирует совсем не должным образом – во всяком случае, у нее такое чувство. В этой половине царит безумная путаница, как на рисунках Молли: фломастеры разных цветов разбегаются во все стороны, изображая немыслимые загогулины. Но если картины дочки – это буйное выражение веселья, жизни и счастья – по крайней мере, Карен всегда с нежностью воспринимала их именно так, – то в голове у Карен темная, зловещая мешанина, все темно-синее, красное, пурпурное и черное. Это безумная путаница эмоций: она никак не может избавиться от чувства, что во всем виновата она, вина буквально опутывает ее, из нее невозможно выбраться. У нее неизбывное чувство утраты, и она боится, что еще не испытала всей силы этого чувства – гигантского, ошеломляющего чувства скорби и уныния. И в самом центре путаницы – ярко-красная жгучая боль, мучительная, пылающая, безжалостная, словно череп распилили и прямо внутрь, на нервы серого вещества налили кислоты.
Карен старается избегать этой адской половины, старается подавить и спрятать эти мысли, привести их в повиновение. Ей надо собраться, сосредоточиться. И, как ни удивительно, ей это удается. Причем довольно длительное время. Она видела тело Саймона, говорила с другими людьми, принимала сочувствия, сочувствовала чужим слезам и пролила свои. У нее такое чувство, что она дистанцировала себя от всех переживаний, отделила себя от реальности, как будто на самом деле ничего этого не происходит.
Она по-прежнему ждет, что Саймон вернется. Ей продолжает казаться, что сейчас она услышит звук ключа в замке, «привет!», его шаги в прихожей. Или что мельком увидит, как он работает за компьютером, сидит за кухонным столом или смотрит телевизор, положив ноги на диван.
Но нет.
Вместо этого похороны.
Должно быть отпевание, они с Филлис согласились в этом.
Никогда не говорив с Саймоном на эту тему, они могли лишь полагаться на инстинктивное понимание того, чего бы он хотел.
Принятие решений вызывает в них нерешительность. Кого известить? Что будет для него лучше? Как они могут принимать решения, когда им до сих пор кажется, что Саймон жив?
И все же как-то сообща они делают все необходимое.
Вскрытие показало, что смерть наступила в результате «тотальной непроходимости левой коронарной артерии, что повлекло за собой инфаркт и разрыв левого желудочка». Другими словами, это был сердечный приступ, просто и ясно.
– Но на самом деле это не ответ на наши вопросы, – говорит Филлис.
И она права: на самом деле они хотели узнать, почему жизнь так несправедлива – почему их Саймон? Никакая гора медицинских бумаг не может ответить им на этот вопрос.
Что касается похорон, Карен намекнула на не совсем традиционный ритуал – в конце концов, это Брайтон, – но быть похороненным в деревянном ящике или разлагающейся под действием микроорганизмов корзине – это казалось слишком не-почеловечески, как-то по-язычески, слишком эксцентрично для Саймона. Не то чтобы он участвовал в движении зеленых или что-то в этом роде. Да, он помогал утилизировать бутылки, бумагу, жестянки, хотя это было не так трудно, поскольку они накапливались в доме, и покупал «экологически чистые» овощи – но это, собственно, и все его заслуги. На самом деле эти вещи больше волнуют Карен, чем волновали бы его, а она не хочет хоронить его в плетеной корзине, так почему бы этого захотел он?
