Один момент, одно утро

Это первая короткая прогулка в одиночестве – в полном одиночестве – за последние дни. А так всегда рядом кто-то был – наверху, в соседней комнате, где-то поблизости.

День унылый. Вроде бы не нужен зонтик или капюшон, но воздух сырой, влага наполняет волосы и одежду, оседает на коже. Во многих отношениях этот день не отличается от тысяч других, но, шагая по тротуару, Карен все отчетливее понимает, что он не такой. Это первый день ее жизни совсем, полностью без Саймона.

Саймон похоронен, его нет.

Минуя один за другим домики с террасами, некоторые с облупившейся краской, некоторые заново отремонтированные, некоторые в лесах, она вдруг поражается: не все, но многие из них – семейные дома. Внутри, за побеленными стенами живут люди со своими супругами, детьми. Они смеются, играют, спорят, хандрят, устраивают воскресные обеды, дремлют на диване.

И не верится, что ее мир не отражает, как в зеркале, их миры.

* * *

– Так я и знал, – говорит дядя Пэт.

– Если знал, почему же никогда меня не спрашивал?

Дядя Пэт, похоже, не понимает, что ответить, и Лу помогает ему:

– Может быть, потому что боялся?

– М-м-м… не знаю.

– Ну, думаю, так, – говорит она. – И кто тебя упрекнет? Мне самой было страшно это сказать. Правда состоит в том, что все вы годами об этом знали, но не позволяли себе сказать вслух.

Она смотрит на всех по очереди. Тетя Одри старательно рассматривает свою тарелку; кажется, продукция «Royal Doulton» никогда ее так не зачаровывала. Дядя Пэт смотрит на Лу, склонив голову на бок, словно неожиданно наткнулся в зоопарке на странное животное и пытается оценить его. Но больше всего Лу хочет прочесть, что написано на лице матери, но не может.

– Ты знала это, мама? – спрашивает она. – У меня не было и нет бойфренда не потому, что я не могу ужиться с мужчинами, а потому, что не хочу. Я люблю женщин. По большому счету, это так просто. Папа знал об этом и просил не говорить тебе. Потому я и молчала все эти годы. Я заботилась о тебе, скрывая, потому что он так беспокоился, что это тебя расстроит. Он даже сказал, что это тебя убьет. Но мне уже тридцать два, черт возьми! – Она замечает, как мать вздрогнула от этого выражения, но Лу уже не может сдерживаться. Она должна высказать все, что у нее на душе.

Лу поворачивается к дяде.

– Ты прав, дядя Пэт, я уже не так молода. – И говорит матери: – И я поняла, что все прекрасно, пока я забочусь о тебе, мама. А как насчет того, чтобы ты позаботилась обо МНЕ? Если я продолжу и дальше жить во лжи, то в конце концов это погубит меня, съест изнутри. И говорю тебе: я лесбиянка. Назад дороги нет, ничего не изменишь, никаких «она-просто-не-встретила-подходящего-мужчину». Я никогда не стану Джорджией. Я никогда не выйду замуж, у меня не будет два и четыре десятых ребенка[28], я не буду жить в миленьком домике в деревне с очаровашкой-мужем, рядом с тобой. Я никогда не буду, как она, ездить на миленьком «гольфе» по Хитчину, пока мой муж зарабатывает деньги, чтобы оплатить одежки от Бодена для моих чертовых детей и мои дизайнерские сумочки. Я живу в Брайтоне, где много таких, как я. Я сама зарабатываю себе на жизнь. И я буду спать с женщинами.

Она замолкает, переводя дух, готовясь отразить нападение.

Ждет…

Но вместо этого мать говорит:

– Все поели? – и встает из-за стола.

Они передают ей тарелки, мать забирает их и, не говоря ни слова, выходит из комнаты.

Трое остаются сидеть в неловком молчании; Лу слушает, как тикают часы на каминной полке, отмечая течение времени.

Наконец, Одри покашливает и произносит:

– Ну, тогда… Значит ли это, что у тебя есть женщина?

Лу несколько истерично смеется.

– Нет.

На ум приходит София, но еще слишком, слишком рано присваивать ей этот титул, и все равно Лу не хочет углубляться в свои специфические отношения, чтобы добавить жару в и так достаточно взрывоопасную ситуацию.

Одри сочувственно улыбается, и Лу чувствует, что, хотя бы так тонко, она все-таки предлагает свою поддержку.

– Я действительно ни с кем не встречаюсь, – откровенно признается она.

Лу слышит, как ерзает дядя Пэт, словно само упоминание о свиданиях с другой женщиной вызывает в его воображении всевозможные половые извращения.

Лу в ответ улыбается тете, потом глубоко вдыхает, сгребает оставшиеся овощи на одно блюдо, убирает пустую емкость, берет соусник и уходит на кухню.

Мать стоит у раковины, по локоть опустив руки в мыльную воду. Лу с посудой подходит к сушилке.

Мама плачет.

Подавив злость, Лу наклоняется, чтобы заглянуть ей в глаза.

– Ты как, мама?

Мать не может посмотреть ей в глаза. Она отводит взгляд и смотрит в сад, а потом говорит:

– Я не понимаю, Лу. Что я делала не так?

– Ты тут ни при чем, мама, – отвечает Лу. Внутренне она вопит: «Почему ты считаешь, что ты сделала что-то не так, раз я лесбиянка?»

Мать, наконец, поворачивается к ней, и Лу видит ее боль. Щека матери дергается, глаза полны горя.

– Ты всегда была у отца любимицей, – говорит мать, словно пытаясь найти объяснение.

– Но не у тебя, – замечает Лу.

– Это не значит, что я тебя не любила.

Лу потрясена: мать никогда не говорила с ней о любви. Она ждет. Мать кладет руки на край раковины, и мыльная вода капает с них на пол.

– Я просто не понимала тебя, вот и все.

– Я знаю. – И вдруг Лу отчасти уясняет точку зрения матери. Наверное, непросто было иметь такую дочь, как Лу: девочку, так легко, так крепко привязавшуюся к отцу. Может быть, она чувствовала себя отвергнутой, лишенной влияния на собственное дитя. – Теперь я пытаюсь помочь тебе понять меня.

– Угу. – Мать снова задумчиво смотрит в окно.

Там безупречно ухоженный сад, газоны сверкают зеленью аккуратно подстриженной травы, горшки с примулами и анютиными глазками расставлены в строгом порядке, самые маленькие впереди, как выстроившиеся ученики на школьной фотографии.

– Знаешь, еще не поздно. – Лу кладет свою руку на руку матери и сжимает ее. Она не привыкла прикасаться к ней, это бывало так редко. Сквозь воду и мыло она чувствует мамины кости, их хрупкость, и хотя мать не отвечает и по-прежнему не смотрит на Лу, она не убирает руку.

Лу понимает, что пока это все, чем может ей ответить мать.

* * *

– Кофе – вот что нам нужно, – говорит Карен. – Я сварю, ты продолжай.

Она знает, где Анна хранит кофе, как работает кофеварка, и приносит кружки наверх, осторожно, чтобы не пролить на кремовый ковер.

– Прервись на минутку, – предлагает она.

Обе садятся на диванчик в эркере, и Карен ставит кружки на пол рядом с ними.

Какое-то время они сидят молча, глядя в окно.

Это не оживленная улица, и вряд ли когда-нибудь будет такой. На тротуаре мусор – пластиковая бутылка, мешок, старая промокшая под дождем газета. Медленно проезжает машина. Водитель ищет, где бы припарковаться. По дороге, обходя лужи, идет молодая женщина. Вдали, на склоне холма, растет новый деловой квартал; на крыше дома рядом не хватает нескольких плиток черепицы.

– Вот мы и обе остались без мужчин, – говорит Анна и добавляет, извиняясь: – Я не хочу сказать, что у меня то же, что у тебя.

«Сегодня она выглядит иначе», – думает Карен и вдруг понимает, почему: Анна без косметики – явный признак того, что события заставили ее, как раньше и саму Карен, забыть о ежедневной рутине. Но Карен нравится видеть Анну в таком виде: она кажется моложе, беззащитнее, как-то реальнее, что ли. Карен наклоняется и берет ее за руку:

– Мужайся.

Воскресенье

11 ч. 43 мин.

Небо – не бывает голубей, без единого облачка. Середина лета, жарко. Окно в машине полностью опущено, Лу положила руку на оконную раму и подперла ею голову, наслаждаясь ветерком. Она в видавшем виды «эм-джи» Софии, крыша откинута назад, они едут к морю, София за рулем. Лу смотрит на профиль Софии, та сосредоточенно уставилась вперед, и сердце у Лу взлетает ввысь, выше, выше, до самого безоблачного неба.