Мне не следовало за ним идти, надо было дать ему время прийти в себя, но мне хотелось поскорее покончить с плохой частью и перейти к хорошей, поэтому я направилась следом.
– Скотт, пожалуйста, просто выслушай, все не так плохо, как тебе кажется. Все кончено. Совсем. Пожалуйста, послушай…
Он схватил фотографию, где мы сняты вместе и которая ему особенно нравилась – я вставила ее в рамку и подарила ему на вторую годовщину нашей свадьбы, – и запустил в меня со всей силы. Она с треском ударилась о стену, и он подскочил ко мне, схватил за плечи, протащил через всю комнату и швырнул к противоположной стене. Голова у меня дернулась, я стукнулась затылком. Он наклонился надо мной, прижал руку к моей шее и, не произнося ни слова, принялся давить на нее. Все сильнее и сильнее. Глаза он закрыл, чтобы не видеть, как я задыхаюсь.
Когда чемодан был собран, я начала все из него вытаскивать и раскладывать обратно по ящикам. Если я пойду с чемоданом, он меня не выпустит. Мне надо взять с собой только обычную сумку и телефон. Потом я опять передумываю и начинаю паковать чемодан заново. Я не знаю, куда пойду, но здесь мне оставаться нельзя. Я закрываю глаза и чувствую на горле его руки.
Я помню свое решение больше не убегать и не прятаться, но оставаться сегодня здесь мне нельзя. Я слышу шаги на лестнице – медленные и тяжелые. Кажется, на подъем у него уходит целая вечность. Обычно он перешагивает через несколько ступенек, но сегодня похож на человека, который поднимается на эшафот. Правда, я не знаю, в качестве кого: осужденного или палача.
– Меган?
Он не пытается открыть дверь.
– Меган, прости, что я сделал тебе больно. Мне так жаль, что я причинил тебе боль.
Я слышу в его голосе слезы. И прихожу в ярость. Мне хочется выскочить из комнаты и расцарапать ему лицо. Да как он смеет плакать после всего, что натворил! Я вне себя от бешенства, мне хочется наорать на него, велеть убраться от двери, убраться от меня, но я сдерживаюсь, потому что я не так глупа. У него есть причины выйти из себя. И мне надо сохранить здравомыслие и ясность ума. Теперь я думаю не только о себе, но и о ребенке. Этот скандал придал мне сил и решимости. Я слышу, как он молит о прощении по ту сторону двери, но мне сейчас не до этого. Сейчас я должна заняться другим.
В самом конце платяного шкафа, в нижней части трех рядов обувных коробок с аккуратными надписями есть темно-серая коробка с надписью «Красные полусапожки», и в ней лежит старый мобильный телефон с номером без абонентской платы, который я купила несколько лет назад и сохранила на всякий случай. В последнее время я им не пользовалась, но сегодня особый день. Я собираюсь быть честной. Я не буду больше ничего скрывать. Больше никакой лжи, никакого обмана. Настало время папочке понести ответственность.
Я сажусь на кровать, включаю телефон и молю Бога, чтобы он не разрядился. Экран загорается, и я чувствую, как адреналин разгоняет кровь: у меня слегка кружится голова, чуть подташнивает, впечатление такое, будто я под кайфом. Мне начинает нравиться происходящее, я предвкушаю, как вытащу все наружу, как брошу ему – им всем! – вызов, расставлю все по своим местам и покажу, чем это закончится. К концу дня каждый будет знать уготованное ему место.
Я набираю его номер. Как и следовало ожидать, звонок переключается на голосовую почту. Я набираю эсэмэску: «Перезвони мне. Это СРОЧНО!» Затем начинаю ждать.
Я проверяю журнал вызовов. Последний раз я звонила в апреле. В конце марта и начале апреля я звонила много раз, но все звонки остались без ответа. Я звонила, звонила и звонила, а он просто не реагировал, не реагировал даже на угрозы, что я заявлюсь к нему домой и все расскажу жене. Думаю, сейчас ему придется меня выслушать. Теперь я заставлю его себя выслушать.
Наши отношения начинались как игра. Как безобидное развлечение. Мы изредка сталкивались с ним на улице, и время от времени он заглядывал в галерею, улыбался и флиртовал. Но потом галерея закрылась, и я все время проводила дома, не находя себе места от скуки. Мне хотелось хоть какого-то разнообразия. И однажды, когда Скотта не было в городе, я случайно натолкнулась на него в городе и пригласила выпить кофе. По его глазам я понимала, что за мысли крутились у него в голове, и это случилось. А потом еще раз, но я не имела на него какие-то виды. Мне просто нравилось чувствовать себя желанной, нравилось ощущение власти. Вот так все было – без затей и глупо. Мне не нужно было, чтобы он уходил от жены, мне хотелось, чтобы он этого желал. Чтобы дорожил мною так сильно.
Я уже не помню, когда начала верить, что наши отношения – это нечто большее, что мы нечто большее и что очень подходим друг другу. Но как только мне начало так казаться, я почувствовала, что он начал отдаляться. Он перестал присылать эсэмэски, отвечать на мои звонки, и я никогда не чувствовала себя такой ненужной, как тогда. Я ненавидела это ощущение. И оно переросло в навязчивую идею. Теперь я это понимаю. В конце концов, я действительно думала, что смогу смириться с этим, пусть даже и не без переживаний. Но сейчас все изменилось.
Скотт по-прежнему находится за дверью. Я не слышу его, но чувствую. Я иду в ванную и опять набираю номер. Звонок снова переключается на голосовую почту, и я набираю номер еще и еще раз. Потом я шепотом оставляю сообщение. «Возьми трубку, или я приеду. На этот раз я не шучу. Мне надо с тобой поговорить. Ты не можешь меня не выслушать».
Какое-то время я стою в ванной, положив телефон на край раковины. Я жду, что он зазвонит. Но экран упорно не желает загораться и поблескивает серым. Я расчесываю волосы, чищу зубы и накладываю немного косметики. Кожа на лице постепенно принимает обычный цвет. Глаза по-прежнему красные и горло болит, но выгляжу я прилично. Я начинаю считать. Если я досчитаю до пятидесяти, а телефон так и будет молчать, я поеду к нему и постучусь в дверь. Телефон не звонит.
Я засовываю телефон в карман джинсов, быстро прохожу через спальню и открываю дверь. Скотт сидит на лестнице, обхватив руками колени и опустив голову. Он не смотрит на меня, и я быстро прохожу мимо него и бегу по ступенькам вниз, едва дыша. Я боюсь, что он схватит меня сзади и толкнет. Я слышу, как он поднимается и кричит вдогонку:
– Меган? Ты куда? Ты идешь к нему? Внизу я оборачиваюсь и говорю:
– Никакого «его» больше нет, понятно? Все кончено.
– Пожалуйста, подожди, Меган. Не уходи!
Я не хочу слышать, как он юлит, не хочу слышать мольбу в его голосе и жалость к себе. У меня для этого слишком болит горло, будто кто-то влил в него кислоту.
– Не ходи за мной, – хрипло отвечаю я. – Если ты за мной пойдешь, то больше никогда меня не увидишь. Это понятно? Если я обернусь и увижу тебя, ты больше никогда меня не увидишь!
Захлопывая входную дверь, я слышу, как он зовет меня.
Какое-то время я жду на тротуаре, чтобы убедиться, что он не пошел за мной, потом иду по Бленхайм-роуд, постепенно замедляя шаг. Я дохожу до дома номер двадцать три, и тут решимость меня покидает. Я не готова вот так с ходу начать разговор. Мне нужна минутка, чтобы собраться с силами. Несколько минут. Я прохожу мимо дома, мимо подземного перехода, мимо станции. Добираюсь до парка и там набираю его номер еще раз.
Я говорю ему, что нахожусь в парке и буду его тут ждать, а если он не придет, то мне придется самой прийти к ним домой. Это его последний шанс.
Вечер просто потрясающий: время чуть позже семи, но еще тепло и светло. На качелях и горке играют детишки, а их родители стоят в сторонке и оживленно болтают. Тут все кажется таким спокойным и чудесным, что, глядя на них, мне невольно становится больно, что мы со Скоттом не будем приводить сюда свою дочурку. Я не могу представить, что мы способны быть такими же счастливыми и довольными жизнью. Теперь уже не могу. После того, что я сделала.
Утром я не сомневалась, что рассказать обо всем было лучшим решением, вернее, не лучшим, а единственным. Больше никакой лжи, никаких тайн. А потом он поднял на меня руку, что только подтвердило мою правоту. Но теперь, когда я сижу здесь одна, а Скотт дома, взбешенный и с разбитым сердцем, мне уже не кажется, что я поступила правильно. Я проявила не силу, а безрассудность, и только сделала всем хуже.
