Она каким-то образом об этом знала. Такие же ощущения, почти равные по силе, приходят в момент рождения замечательной идеи. Это называют звездным часом. Еще я читал, что музыканты иногда почти что кончают во время страстной, вдохновенной джазовой импровизации. Что общего между этими столь различными актами сотворения нового? Видимо, общее - это твой личный выстрел в вечность, это твой маленький для вечности, но огромный для тебя самого прорыв из настоящего, где ты живешь, в будущее, где тебя еще нет и никогда не будет. Это передача эстафеты тайн и загадок от старой, умирающей жизни к новой, только рождающейся. И такой прорыв требует отдачи всех сил, и даже больше того, что есть. Отдать все силы, бросить в будущее свое семя и умереть… Видимо поэтому ощущение смерти - это в то же самое время и аллегория рождения. Физическая смерть в этом смысле - тоже в какой то степени аллегория. Сам момент физической смерти индивида можно рассматривать как последний, окончательный, трудный и мучительный оргазм, происходящий при последнем, окончательном слиянии человеческой души с Вечностью. С точки зрения Вечности время существует только как 'сейчас' или 'давно' - ведь ты для нее существуешь как единый миг, как один короткий, единственный, мучительный выстрел в неизвестность, и Вечности абсолютно все равно, сколько ты прожил на белом свете и что ты ел утром на завтрак. В детстве я был гораздо ближе к Вечности, чем теперь. Тогда я все это чувствовал сердцем постоянно и непосредственно, а теперь сознаю умом только иногда, когда я специально об этом думаю. Можно даже сказать, что в детстве, до того момента как я узнал, для какой цели служит мусорный бак, я жил непосредственно в Вечности, а теперь я живу в вихре зыбкого настоящего, и этот быстротечный вихрь несет меня, вырвав из океана Вечности, а я тоскую об этом океане, мучаюсь разлукой с ним, и боюсь в него возвратиться, ибо это возвращение - моя смерть. Но чего я боюсь? Если смерть - это возвращение в Вечность, почему я должен ее бояться? Чего я, в конце концов, боюсь, смерти или мусорного бака? Надо будет над этим хорошенько подумать.
Я разделся, вынул из кармана пиджака записную книжку, переложил ее в портфель и вдруг мне пришла в голову идея съездить по месту прописки Николая и поговорить с его дочерью, чтобы она повлияла на отца, и он оставил в покое Ольгину семью. Я решил, что вреда от этого разговора быть не должно, а если умело его построить, может быть и польза. Николай, видимо, любит свою дочь, и если мне удастся ее убедить, она должна суметь повлиять на отца.
Ночью мне снилась Ольга. Она стояла у мольберта с кистью в руке перед свежезагрунтованным холстом и собиралась нанести первый мазок. Из окна вглубь комнаты падал ослепительный косой луч солнечного света. Ольга улыбалась, слегка нахмурившись, и ее улыбка из-под нахмуреных бровей и косой луч солнца из-за плотной шторы составляли какой-то странный дуэт… Ольга положила краску на холст, и тут из-под полосатого диванчика выбежала маленькая изумрудно-зеленая ящерица и удивленно уставилась на Ольгу. Ольга увидела ящерицу в луче света и вдруг неожиданно замахнулась на нее пустой бутылкой от шампанского.
- Оля!! Не надо-о-о!!! - отчаянно закричал я - Не убивай ящерицу!!! Ольга подбежала ко мне и, взяв меня за плечо, тревожно спросила:
- Ленечка, какую ящерицу? Что с тобой? Я просыпался долго и мучительно, повторяя 'Оля, не убивай ящерицу!', пока не проснулся окончательно и не сообразил, что это мама нежно трясет меня за плечо:
- Ленечка, проснись! Какую ящерицу? Что тебе приснилось? Я наконец проснулся окончательно и сказал:
- Это ящерица из японской легенды, я когда-нибудь вам с папой расскажу.
- А кто такая Оля?
- Это моя знакомая. Мама, можно я буду спать дальше, а расскажу все потом?
- Да когда спать-то сынок? Утро уже, на работу тебе пора!
Двадцать пять минут в электричке пронеслись между смыканием и размыканием век как одно мгновение, и в это мгновение я снова увидел маленькую изумрудную ящерицу, застывшую в удивленной позе. Я пришел на работу как всегда к девяти утра и как всегда прошел в ординаторскую через мужское отделение. - Ефремыч, подь сюда! - Чего? - Ебут в чего! Большая дырка! Ты зачем у меня пачку чая спиздил из-под матраца? - Бля буду, Петрович, я не брал! - А кто взял? Кроме тебя некому, остальные на уколы уходили. - Ну не брал, Петрович, хули ты своим бля не веришь? - Не брал, говоришь? А хули ты тогда вертишься как шкурка на хую? - Ну на стакан блядь отсыпал и на место положил, ну че ты блядь доебался! - А говоришь бля не брал -не брал!.. Пизда тебя родила! - Ну ты заебал, Петрович, сказал же, блядь, на стакан отсыпал и на место положил. Пошарь получше. - А, вот она блядь, нашел! Ефремыч, а ты до хуя отсыпал! Пачка почти полная была. - Да ладно бля говниться-то! Ты сколько раз у меня отсыпал, забыл? А то сразу, блядь - пизда меня родила!.. А сам-то ты что блядь, из жопы вылез?
Я не дошел до ординаторской нескольких шагов, когда меня перехватил Николай Борисович Зимин, заведующим отделением 1 'А'. Это был талантливейший врач, психиатр от Бога. Он начинал с самим Кербиковым, и не стал знаменитостью только из-за пристрастия к алкоголю. Николай Борисович сильно выпивал, не скрывая своего болезненного пристрастия и утверждая, что дозы адекватны, и что только постоянная умеренная алкоголизация позволяет ему держать под контролем последствия тяжелой фронтовой контузии с деформацией черепа. На лысом затылке Зимина действительно была вдавленная неправильной формы ямка. Зимин, здороваясь со мной, моргнул мне и пошел к выходу, не оглядываясь. Я прошел за ним, дошел до первого 'А' и зашел к нему в кабинет.
- Я Вас слушаю, Николай Борисович.
- Так, что, наивный мой мечтатель, профессор Шура-Бура к нам прибыл. Вчера вечером положили. Можешь побеседовать, пока он у меня. Думаю, тебе будет очень интересно. Другой случай вряд ли представится.
- А кто такой этот профессор Шура-Бура? - из вежливости поинтересовался я.
- Эх ты, Леша! Ты и про Шуру-Буру ничего не знаешь? Ты вообще еще ни хуя в жизни не знаешь! Наивный ты, Леша, как ребенок! Ладно, между нами: это больной от органов. Только я тебе ничего не говорил, Лешка! Если где чего по наивности ляпнешь, я сделаю круглые глаза и с говном тебя съем, скажу что вообще с тобой не говорил. Ты меня понял? Хорошо понял?
- Понял, Николай Борисович. Буду молчать, как рыба об лед. Большое спасибо.
- Ты это, Лешка, вот что! Не хуй меня благодарить, а как наговоришься и отпустишь больного, принесешь мне в обед четвертиночку беленькой. 'Пшеничная' будет в самый раз, но я и на 'Русскую' не обижусь. Вообще-то, можно было с тебя и поллитровую содрать за такой редкостный экземпляр, ну да ладно, я добрый. Все, я пошел, оставляю тебе кабинет до обеда, больного уже ведут. Бутылочку положишь вот сюда в сейф, держи ключ. Сейф закроешь, ключ положишь в стол, вот этот ящик. Смотри, Лешка, ключ с собой не унеси! Зимин еще раз коротко и фамильярно подмигнул мне, и его водянистые серые глаза вновь приняли сумрачное, колючее выражение. С этим выражением на лице он и вышел из кабинета.
Санитарочка привела больного почти сразу после ухода Зимина. Профессор оказался худощавым интеллигентным мужчиной лет пятидесяти. У него было живое, энергичное смуглое лицо, цепкий взгляд и небольшие, очень красивые руки. История болезни лежала на столе. Я успел прочитать: 'Шура-Бура Валентин Георгиевич, пятьдесят один год. Диагноз: вялотекущая шизофрения в стади обострения'.
- Здравствуйте, Валентин Георгиевич! - сказал я - Меня зовут Алексей Валерьевич, я врач-интерн, хотел бы с вами побеседовать.
- Очень приятно, Алексей Валерьевич. Николай Борисович меня предупредил вчера вечером, что Вы проявили ко мне интерес. Ну что ж, доктор, я Вас слушаю, задавайте Ваши вопросы.
- Мне сказал Николай Борисович, что вы - известный ученый. Вы не расскажете мне об этом поподробнее?
- Не расскажу. Но если попросите рассказать, то расскажу с удовольствием. Я рассмеялся:
- Так я уже попросил.
- Так я уже рассказываю. Итак, я - доктор психологических наук, профессор, работаю заведующим лабораторией методологии и теоретической реконструкции познавательных процессов в Институте Психологии Академии Наук СССР. Защитился пять лет назад. Тема докторской диссертации: 'Механизмы рефлексивного мышления и их роль в достижении единства интеллекта и аффекта'. И четыре года, как я официальный шизофреник.
- Валентин Георгиевич, Вас сейчас что-нибудь беспокоит? Голоса, нехорошие мысли, настроение?
