– Рад слышать, что митрополит бестрепетно на защиту веры нашей идет. Только при чем здесь вера, не понимаю. Факультетом богословским управлять будет поставлен тот, кого мы выберем с тобой. А касаемо ректора – здесь задумка совсем другая. Нужны нам мастера знающие, строить, каналы копать, механикусы нужны. А Браге среди таких человек известный, услышат они, кто ректором в университете нашем будет, – и сами захотят к нам отправиться. Браге сам искусен во многих делах, и, может, вскоре об университете моем слава по всем Европам пойдет.
– Нужна нам эта Европа, – прошипел Антоний, – еретик на еретике, всех на костер там надо отправить.
Царь опять нахмурился:
– Так, выходит, что по твоему слову мне своих рейтар верных надо на костер отправить и аптекарей-лекарей спалить. На пушечном дворе всех саксонцев на плаху отправить? Нет, Антоний, не то ты говоришь. Ты митрополит и должен думать не только как схизму извести, а чтобы схизматики к истинной вере тянулись, а попы, тебе подчиненные, вместо этого блудят да вина пьют неумеренно. Ох, доберусь я до них.
Антоний благоразумно молчал во время этого монолога. Дальнейший разговор протекал спокойней, и, когда митрополит покидал дворец, они оба с царем выглядели вполне довольные итогами незапланированной беседы.
Царь, когда митрополит вышел, с удовольствием встал с трона, потянулся так, что широкие рукава ездовой ферязи, надетой прямо на рубаху, упали до плеч, обнажая сильные мускулистые руки, привыкшие держать саблю и щит. Хорошо знающий повадки государя стольник уже несся с кубком сбитня и, отпив из него чуть ли не половину, с поклоном подал Иоанну Васильевичу.
– Что-то утомился я нынче, – сказал царь в никуда. – Тяжко с митрополитом беседу вести, – добавил, уже обернувшись к жене.
Анна же, глядя на него, спросила:
– Государь мой, я вот слушала вас, и любопытно мне стало – что за университет это такой? Лекарь твой боярин Щепотнев большой выдумщик, а ты ему все потворствуешь. А вот мне мамки утром говорили, что он юродивых батогами бить у двора своего велел. Нехорошо это – божьих людей обижать.
Иоанн Васильевич улыбнулся:
– Душа моя, знаю я о сем случае прискорбном, только биты батогами людишки ушлые, а юродивых не трогал никто. А скажи-ка мне, что за мамка тебе этот навет на уши шептала?
Анна испуганно поглядела на мужа.
– Государь мой, так их множество поутру вокруг меня вертится, кто чего сказал – не упомню.
– Ну тогда придется всех их в допросную отправить – там узнают, с какой целью царице про жизнь царского лекаря по утрам в уши наветы сообщают, – по-прежнему как бы в шутку сказал царь.
Но Анна прекрасно знала, когда можно шутить с мужем, а когда нет.
– Государь, вспомнила я: Авдотья то была, седьмая вода на киселе захарьинская родня.
Иоанн Васильевич побагровел.
– Я крамолу вывожу, а она у меня во дворце сидит! – закричал он и махнул не глядя рукой.
Подбежавший мигом дьяк в упавшей набок ермолке, только что сидевший незаметно в углу палаты, склонился у царского плеча.
– Пиши! – рявкнул государь. – Сегодня же всех родственников захарьинских дальних и ближних от царской службы отставить.
Анна смотрела на разошедшегося мужа и проклинала свой длинный язык, который уже не раз подводил ее. Тем более что против Щепотнева она ничего не имела – царский лекарь, когда лечил ее, всегда был внимателен и вел себя очень скромно. Но сегодня она так устала слушать разговор мужа с митрополитом, в котором почти ничего не понимала, что изменила своей привычной осторожности и сказала лишнее. А теперь придется привыкать к другой прислуге.
В большой аудитории размеренно звучал голос лектора, два десятка отроков, одетых в отбеленные холщовые халаты, внимательно слушали лекцию, а несколько человек усердно скрипели гусиными перьями по листкам плохой серой бумаги, стараясь успеть за говорящим. Один из отроков, видимо более быстро пишущий, чем остальные, успевал даже посидеть без дела, пока остальные записывали слова, терпеливо повторяемые лектором.
Никита, так звали юношу, уже приноровился почти автоматически записывать все и одновременно раздумывать о многих вещах.
Сейчас он думал о своем учителе, царском лекаре боярине Щепотневе.
«Вот ведь Сергию Аникитовичу всего на шесть годков больше, чем мне, – думал он, – а как много знает и умеет. Интересно, когда мне столько же будет, превзойду я науку медицину или нет?»
Когда в семье думского дьяка Акинфа родился сын, начавшееся было веселье вскоре перешло в уныние: повивальная бабка осмотрела младенца и сказала – не жилец. Младенец срочно был отнесен в церковь, где заспанный поп окунул его в купель и с сочувствием посмотрел на крестных и родителей.
– Нарекаю младенца Никитой, – гулко прозвучал голос попа в пустой церкви.
Завернутый мальчишка был принесен обратно домой и на всякий случай приложен к груди. К удивлению повитухи, ребенок начал бодро сосать молоко и вел себя вполне нормально для нескольких часов жизни. Только одна ножка короче другой давала понять, что воином этому мальчику не быть.
Детство Никиты прошло на небогатом подворье отца. Денег тот на службе практически не получал, поэтому основной его заработок был в написании челобитных. Никита по вечерам часто сидел и наблюдал, как отец при неярком свете восковых свечей пишет челобитные и сразу по окончании работы тщательно гасит свечи, сберегая их для следующего раза.
Каково же было удивление дьяка, когда, вернувшись однажды домой, он обнаружил в нехитрых игрушках сына кусок дрянного пергамента, на котором была переписана его последняя челобитная, притом без единой ошибки.
– Ты, что ли, это написал, Никитка? – удивленно спросил он шестилетнего сына.
Тот испуганно посмотрел на него:
– Тятя, мне мамка разрешила этот кусочек пергама взять, не виноват я.
– Дурачок, я же не ругаюсь, неужели у тебя в таком возрасте рука такая верная? Ну-ка садись за стол, поглядим, как ты это делаешь.
Мальчик с трудом взгромоздился на лавку и, взяв в руки перо, спросил:
– Тятя, а что писать-то нужно?
Акинф выложил перед сыном свиток, ткнул в него пальцем, перемазанным в чернилах, и сказал:
– Ну давай, вот с этого места и начинай.
Сын обмакнул перо в чернильницу и, высунув от усердия кончик языка, начал медленно выписывать буквы. Через полчаса он закончил небольшой текст, который ему был задан.
– Прочитать-то хоть сможешь, что написал? – с усмешкой спросил отец.
Никита посмотрел на отца и сказал:
– Не, тятя, я вот только эту буковицу знаю, как назвать, и эту, а как их складывать в слова – не понимаю.
– Эх, была не была, – махнул рукой взволнованный дьяк, – начну тебя учить грамоте, помощник будешь, а то все думал, что пропадешь ты без нас, увечный.
Прошло несколько лет, Никита выучился читать, и сейчас обязанность писания челобитных и других бумаг лежала на нем.
Калеке, который мог передвигаться только с помощью костыля, трудно было войти в компанию мальчишек, игравших в «чижа» или салочки, скакавших по сараям и заборам, поэтому он проводил свое время в чтении немногих книг, которые мог принести отец. Конечно, это были только единичные церковные книги, которые дьяк под разными предлогами выпрашивал у владельцев. Но однажды Никите была принесена церковная книга, в середине которой была большая вставка, составленная неизвестным автором, в которой была масса рецептов трав, наговоров и прочего. Если бы сам Акинф удосужился просмотреть, что за книгу несет в дом, то, скорее всего, сжег бы ее сразу по приходе. Но ему и в голову не пришло, что за такую книгу можно попасть на костер. На Никиту эта книга произвела неизгладимое впечатление. Читая ее, он представлял, как вырастет и сможет вылечить свою ногу и стать воином царя, а не как сейчас – жалким хромцом. Он начал собирать травы, про которые было написано в книге, но так как описания их практически не было, его затея не увенчалась успехом.
